— Так точно, ваше превосходительство, думаю, — подтвердил Филимонов. — Думаю о том, что Мартоса и Клюева надо лучше отвести, как вы и намеревались сделать вчера.
Самсонов недовольно ответил:
— Об этом следовало говорить вчера, ваше превосходительство. Вчера еще можно было начать отвод корпусов, сегодня — поздно: идет сражение и можно вызвать панику и большие потери, ибо противник будет идти на наших плечах. Кроме того, именно вчера мне ставка запретила отводить Мартоса и Клюева.
Филимонов метнул в Постовского лютейший взгляд и возмущенно сказал:
— Вы ничего не знаете о противнике, ваше превосходительство, и своими прожектами мешаете командованию армией. Да-с!
Постовский ответил:
— Ну, так и пожалуйтесь на меня ставке.
Самсонов глухо сказал:
— Перестаньте, господа, а лучше пошлите авиатора к Благовещенскому. Мне кажется не случайным, что от него нет никаких сведений.
— Я сейчас же пошлю авиатора, — угрюмо произнес Филимонов и вышел.
Майор Нокс улыбнулся, майору Ноксу явно понравилось олимпийское спокойствие начальника штаба и посрамление им генерал-квартирмейстера. И стоическое хладнокровие Самсонова. И его решение продолжать наступление. Но, подумав немного и хорошенько посмотрев на карту, Нокс помрачнел и подумал: «Так какое же, господин генерал Самсонов, решение соответствует более действительному положению на фронте: вчерашнее ваше, нами отвергнутое, или нынешнее, понравившееся всем? И неужели вы изменили свое мнение о будущих действиях вашей армии только потому, что убоялись гнева великого князя и неудовольствия ваших союзников? А если мы, союзники, допускаем просчет, гоня вас в шею только потому, что Парижу угрожает смерть? А если мы допускаем ошибку? Роковую для вас. И для нас?..»
У майора Нокса от одной мысли об этом защемило в груди.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
А в штабе фронта кипела работа: скрипели перья и шелестели бумаги, хлопали двери и звенели шпоры, постукивали ключи телеграфных аппаратов и попискивали искровые передатчики, а телефонисты уже и охрипли, вызывая абонентов или отвечая на певучие басы зуммеров, и все спешили передать приказы, запросы, требования, словно на всех в канцелярии вдруг навалилась целая гора бумаг и с ними не было никакого сладу, — все надо было передать незамедлительно и незамедлительно же получить ответ разом едва ли не со всей страны.
Лишь в фельдъегерском флигеле стояла тишина мертвая и не заливался бравурными маршами граммофон, словно голос потерял от чрезмерного усердия и онемел начисто, да во дворе штаба было хоть шаром покати, и даже настырных просителей и пронырливых торговцев всякой всячиной, вечно слонявшихся здесь от утра до вечера, и тех как ветром сдуло, и они понуро стояли группками поодаль от штабного двора или переругивались с бородатым часовым-казаком, начальственно покрикивавшим:
— Проходь, проходь отседова, тебе сказано, пока плеткой не жиганул.
Так в штабе фронта приготовились к встрече верховного главнокомандующего, и все тревожно выглядывали в окна: не показался ли черный «роллс-ройс», на котором Жилинский поехал встречать его на вокзал? Или черный «бенц» Орановского? Или взвод казаков, наряженных для сопровождения высокого гостя? Но никого видно не было.
Верховный прибыл в Белосток своим поездом в сопровождении свиты из генералов ставки и союзных армий. Длинный и тощий, одетый в защитного цвета мундир, перехваченный в талии широким ремнем, и в узкие брюки и в простые сапоги-вытяжки, без всяких регалий, а лишь с погонами генерал-адъютанта, великий князь сделал знак, чтобы оркестр умолк, выслушал рапорт Жилинского и готов был принимать парад выстроившихся на узком перроне молодых, чубатых казаков, да Жилинский представил ему местных отцов города, и великий князь задержался возле вагона.
Седой как лунь старый поляк, с пышными белыми усами, преподнес ему на серебряном подносе хлеб-соль и десять тысяч рублей и, низко поклонившись, взволнованно сказал:
— От имени поляков, ваше императорское величество, в ознаменование сего счастливого дня и во имя счастья люда польского и русского я, старый солдат, говорю: никогда славяне-братья не будут рабами кайзера Германии — и да осенит господь наш всемогущий храброе войско русское крестным знамением победы над катом-ворогом. Смерть кайзеру, пся крев! И смерть иуде Пилсудскому, пся крев, продавшему душу врагу и проклятому людом польским! — заключил он срывающимся от волнения высоким голосом и заспешил утереть слезу.
Великий князь был растроган, обнял его и ответил, как в колокол ударил: