Орановский что-то шепнул маркизу де Лягишу, но тот ничего ему не ответил, а изучающе-пристально вперил взгляд в Орлова и наконец спросил жестко и строго:
— Штабс-капитан, вы совершенно убеждены в том, что вы изволили нам сообщить?
— Совершенно, ваше превосходительство, — ответил Орлов.
И тогда Орановский не выдержал и сказал как бы де Лягишу:
— Чепуха это, ваше превосходительство. Немцы потеряли при Гумбинене половину состава своих корпусов и не способны…
Великий князь бесцеремонно оборвал его:
— Я не с вами разговариваю, генерал. — И повелел властно Орлову — Штабс-капитан, следуйте за мной.
И пошел в вагон.
Орлов хотел было подождать, пока в вагон войдут генералы, но Янушкевич, взяв его под руку, как старого знакомого, сказал подбадривающе:
— Смелее, штабс-капитан, вас ждет верховный. — И негромко добавил: — Молодец, хоть один офицер открыл нам глаза на истинное положение дел на фронте первой армии. Ренненкампф всех загипнотизировал победными реляциями. Я рад, что такой офицер, как вы, был некогда моим учеником в академии.
Орлов признательно ответил:
— Благодарю вас, ваше превосходительство, но, право, я и не знаю, что мне еще говорить великому князю, который, видимо, очень расстроен и сердит.
— Ничего, все будет хорошо, — успокоил его Янушкевич.
Генералы шли за ними следом, молчаливые и угрюмые, и даже не переговаривались.
Великий князь уже бурно расхаживал по вагону-кабинету и не перестал ходить, когда весь генералитет и представители союзных армий вошли в вагон и стали по сторонам его, замерев в ожидании его слов.
Наконец великий князь остановился перед огромной картой, свисавшей из-под потолка вагона, и сказал Орлову:
— Подойдите сюда, штабс-капитан, и покажите, что вы видели с аэроплана и где.
Орлов подошел к карте, бегло посмотрел на бесчисленные флажки, кружочки и стрелы всех цветов и направлений, и удивленно качнул головой, так как на карте все обстояло как нельзя лучше: русские армии наступали, немецкие отступали строго на запад, кроме первого корпуса Франсуа, который на карте значился в Кенигсберге.
И стал докладывать, повторил то, что говорил Жилинскому, и переставил флажки на карте.
Генералы затаили дыхание: самоуправствовать на карте верховного без его повеления — это ли не предел наглости? Но продолжали молчать и следить за действиями Орлова — и готовы были биться об заклад, что такое его поведение впрок ему не пойдет. Однако великий князь смотрел на карту, не роняя ни звука, а лишь хмурился все более. И неожиданно спросил:
— А вы не думали о том, штабс-капитан, что офицеру связи категорически мною запрещено летание над территорией врага?
— Думал, ваше высочество, — простодушно ответил Орлов.
— И о том думали, что за посадкой аэроплана на вражеской территории последует военно-полевой суд и даже расстрел?
— Об этом думал немецкий лейтенант, ваше высочество, когда оказался головой вниз в моей кабине, — так же простодушно ответил Орлов.
Великий князь изумленно воскликнул:
— Что за вздор? Разве немецкие офицеры — суть ангелы и их можно пленить в небе? И почему вы мне не доложили об этом, генерал? — обернулся он к Жилинскому.
— Виноват, ваше высочество, полагал за должное доложить обо всем после, когда вы соблаговолите осмотреть госпитали, — вывернулся Жилинский, а у Орановского перехватило дыхание: вдруг верховный потребует к себе пленного? Но верховный не потребовал, а спросил о нем:
— Пленного допрашивали? Что он показал? Насколько данные штабс-капитана соответствуют его сообщениям?
— Он застрелился, — мрачно ответил Жилинский.
Орлов не поверил своим ушам и протестующе воскликнул:
Не может быть! Я ведь обезоружил его! У него был парабеллум… Из дамского браунинга стрелял. Видимо, был в запасе, — произнес Жилинский не очень уверенно.
Орановский весь сжался, и от его бравого вида не осталось и следа. Вчера, уходя со службы, он случайно видел такой браунинг в сейфе своего секретаря Крылова, когда Крылов складывал туда бумаги, — маленький, никелированный, какие обычно называют дамскими. «Нежели… Неужели переворошенные в кабинете главнокомандующего бумаги, о чем он спрашивал, — не случайность и Крылов что-то искал в них?» — подумал он, и у него мурашки забегали по спине от ужаса.
И тут наступила тишина и отчетливо послышалось, как на вокзале какая-то молодка певуче и зазывающе кричала: