— Бублички-и-и! Свежие бублички-и-и! Хрустящие-е-е! Говорящие-е-е!
Нет, великий князь не взорвался, ни на кого не накричал, а сказал жестко, обращаясь к Орановскому:
— Начальник штаба, если впредь повторится подобное с немецкими пленными офицерами, накажу примерно. Вас лично…
— Слушаюсь, ваше высочество, — с великим облегчением произнес Орановский и почувствовал: лоб у него стал совершенно мокрым от пота.
— Штабс-капитан, — продолжал великий князь, мрачно глядя на Орлова: — Пока можете быть свободны. Потом вы потребуетесь мне. Однако предупреждаю: если авиатор не подтвердит ваши данные, я накажу вас за дезинформацию командования…
Орлов покраснел от неожиданности, но что скажешь верховному? И молчать не мог. И сказал:
— Я уже наказан, ваше высочество: пять суток ареста. Отпущен для встречи вас, на несколько часов.
Великий князь недовольно прервал его:
— За встречу благодарю. Арестовать вас, кавалера ордена святого Георгия, без моего повеления не имели права. Вам говорю, генерал Жилинский.
— Виноват, — произнес Жилинский так, как будто слово это из него тянули клещами.
— Но и вы, штабс-капитан, не испытывайте моего терпения, — говорил великий князь Орлову. — Я был вашим гостем, донцов, и не хотел бы оставаться неблагодарным, однако вы что-то часто забываете устав: тогда устроили свадьбу в присутственном месте, в казармах Михайловского училища, что я вам простил как командующий Петербургским округом, теперь самовольно летали над территорией противника, что едва не кончилось пленением вас и утратой аэроплана… Я не привык к подобному поведению моих офицеров.
— Виноват, ваше высочество, но я ведь намерен был внести ясность в наши представления о противнике… — сказал Орлов с нескрываемой обидой.
И тут маркиз де Лягиш неожиданно вступился за него и сказал великому князю:
— Ваше высочество, мой генерал, а быть может, штабс-капитан действительно внес ясность в наши представления о бошах, бегущих, по сказкам Ренненкампфа, на запад? Его данные, по моему глубокому убеждению, заслуживают не наказания, а поощрения.
Защита эта никому не понравилась, кроме, конечно, Орлова, но коль так говорят союзники…
И великий князь смягчился и сменил гнев на милость:
— Благодарите наших друзей — союзников, штабс-капитан. Я вас более не задерживаю…
Александр сидел под ивой во дворе штаба и думал: верховный, великий князь, на которого он, да и не только он, смотрел как на бога, как на единственную силу, способную без промедления привести в действие все наличные и резервные силы, чтобы обезопасить правый фланг второй армии и отбросить шедшего сюда противника на Ренненкампфа, на Зеебург — Гутштадт, а Ренненкампфу повелел идти сюда по сорок верст в сутки, как идут немцы, а кавалерии хана Нахичеванского — по семьдесят верст в сутки, как ходили кавалерийские полки в японскую кампанию, — вместо всего этого верховный только и ограничился тем, что повелел подождать возвращения из разведки авиатора, а его, Орлова, даже, изволите видеть, предупредил о возможных последствиях для него за дезинформацию высшего командования. Можно ли представить осторожность, а вернее сказать — успокоенность, и нерешительность, и беспечность крайнюю, недопустимую, если не преступную со всех точек зрения даже фельдфебеля, а не только генерала?
И Александр готов был пойти на крайность невиданную: дать телеграмму военному министру Сухомлинову и попросить его доложить царю об истинном положении дел на Северо-Западном фронте. У него и текст телеграммы уже созрел: «Ставки фронта и верховного пребывают в недопустимом заблуждении относительно противника, полагают его бегущим на запад, между тем по достоверным сведениям и моим личным наблюдениям, равно как и по показаниям пленных офицеров противника, немцы передислоцируются и сосредоточиваются против второй армии и могут в любой час атаковать Самсонова…»
Тихо и незаметно, как всегда, к нему подошел Кулябко и спросил:
— Вы слышали, что немецкий обер-лейтенант застрелился?
— Слышал, но не понимаю, как он мог это сделать, коль я сам обыскивал его и отобрал парабеллум. Тут что-то не так, штаб-ротмистр.
— Я тоже так думаю. Ибо он застрелился из дамского браунинга. Как вы полагаете, где он мог раздобыть его? Я целую ночь ломаю над этим голову. И кажется, поймал наконец подлеца разведчика: я видел у него подобный браунинг не так давно. У Крылова, я хочу сказать, коего мы с вами, а всего вернее, вы и подозревали в шпионаже.
Александр обернулся к нему, пристально посмотрел в его румяное, как у красной девицы, лицо и таинственно спросил: