— Не выдумывайте. Жилинский приказал мне просто ночевать при граммофоне, за недозволенное летание на аэроплане над территорией противника и посадку аппарата на ней. А теперь верховный добавит свои пять суток, — полушутя-полусерьезно говорил Александр Орлов.
— Мне остается пожалеть, что означенная Дульцинея не прислала генералу Жилинскому свой ультимативный запрос о моей скромной персоне. Покуражился бы я в полное удовольствие под волшебные звуки граммофона, — уж друзья мои позаботились бы обо мне, как положено, и снабдили бы полным набором натюрморта. А засим — честь имею. Мне надобно приготовиться к визиту верховного и пожевать чайку, чтобы не пахло монопольным заведением… Да, штабс-капитан, не забудьте передать вашей Дульцинее мой привет и выражение искренней преданности моей несравненной красоте ее и чудесному обаянию. Она должна помнить мою одиозную личность по балам в Смольном, где я получил от нее замечательную пощечину за пикантный анекдот.
— Я знаю. Вы вздумали поволочиться за ней, за баронессой Марией.
— Совершенно правильно. Именно из-за нее я вызвал Бугрова, но промахнулся в подпитии, а он выстрелил в воздух, идиот. Глупость, конечно, времена рыцарей миновали, но Бугров едва не попал в Кушку, а я в Петропавловку, да свет не без добрых людей.
Кулябко легко поднялся, оправил гимнастерку, ремень, портупеи и хотел уходить, да Александр Орлов сказал:
— За Марию я могу вызвать вас в любое время, штаб-ротмистр.
Кулябко усмехнулся, качнул головой и сказал сочувственно:
— Любите. Понимаю. Но не ввязывайтесь в истории из-за женщин. В том числе и со мной… Да, а знаете, штабс-капитан? Отдайте-ка мне телефонограмму Филимонова об этой бестии, Крылове. Неудобно вам, строевому офицеру, заниматься подобной мерзостью, это наша прерогатива, коль контрразведчики спят блаженным сном отроков. А мне она может дать звездочку, черт возьми. Ну, решено?
Орлов подумал: и на самом деле, ему ли заниматься лазутчиками, да еще в штабе ставки? И отдал телефонограмму.
— Берите. Это действительно по вашей части.
— Мерси, штабс-капитан. Вот теперь-то вы — друг мне по гроб, как сказал Родзянко великий князь в Зимнем дворце в день объявления войны.
— Откуда вы все знаете? Поразительная осведомленность.
— От Джунковского.
Он ушел стройный и строгий, затянутый портупеями, без малейшего признака опьянения, и Орлов подумал: «Шельма и бестия отменная. Прикидывается пьяным, лезет в друзья, а сам пронизывает тебя разбойничьим взглядом, будто всю душу вывернуть хочет и узнать, что там в ней спрятано и не пригодится ли? А там — черт его знает, быть может, и это ему полагается изображать по службе, если иначе не подъедешь к предмету наблюдения. Вот и с Марией: не знает ведь она его по-настоящему, лишь встречалась, а он все о ней знает. Поразительный субъект».
И вспомнил о телеграмме Марии. Что случилось, что она отважилась телеграфировать на фронт, да еще главнокомандующему, о таком, в сущности, пустяке: жив ли, здоров он, Орлов? Могла бы и ему самому телеграфировать, а еще лучше — написать подробно в письме, что там стряслось, в Петербурге. Или с Надеждой что приключилось, что она сама не может написать? Но что может случиться в лазарете, за сотни верст от фронта? Холеры, бог дал, нет, тифа — тоже…
И Орлов решил: ничего случиться не может, а просто Марии взбрело в голову напомнить о себе, вот и напомнила, пользуясь тем, что Жилинский знает ее и может приказать найти меня даже под землей. Обиделся Жилинский за такую фамильярную телеграмму? Но у него подобных телеграмм и писем — весь стол завален, ибо так было заведено в министерствах, в генеральном штабе, в ставке верховного. Гм… А вот я ни разу Марии не писал. Даже привета не передал через Надежду, которой послал уже пятое письмо. Безответное. Сердится все еще из-за разговора по поводу Распутина? Глупая, таких проходимцев следует вешать, как великий князь сказал, а не преклоняться перед ними. Мария не преклоняется? А моя медичка и сестра милосердия очарована этим святошей. Чудовищно же!
Он потрогал иву, ее распустившиеся до земли зеленые косы и задумчиво сказал:
— Да. Что-то у нас с тобой, Надежда, не получается. Жизнь не получается. Ты — сама по себе, а я — сам по себе. Очевидно, не очень-то любили мы друг друга. А вернее — не любили вовсе…