— Только без мошенства, господа: поделите поровну.
И подростки с ликованием исчезли в туче пыли, оставленной за воротами штаба «роллс-ройсом» и автомобилем Орановского, не рискнувшего въехать во двор, так как мотор стрелял на весь город, как на позициях. А когда Орановский вошел во двор, там уже гудел низкий голос великого князя:
— …безобразие, генерал! Я не буду повторять своего повеления…
Генерал и лейб-медик Евдокимов, начальник санитарно-эвакуациониой части, оправдывался:
— Это — сущее недоразумение, ваше высочество, печальное недоразумение, если не сказать больше. Лазареты Красного Креста, как и госпитали, не имеют оснований сетовать на военно-санитарную часть, ибо им надлежит в первую очередь…
Великий князь с привычной бесцеремонностью оборвал его, не обращая внимания на то, что его разговор слышат все генералы, стоявшие поодаль:
— …Я не стал об этом говорить вам в лазаретах и госпиталях, ибо награждал раненых знаками отличия, но здесь благоволите выслушать следующее… Я не потерплю более сей вопиющей беззаботности и расхлябанности вверенного вам ведомства. Раненых нижних чинов отправляют в товарных вагонах, на голом полу, без матрацев; их по нескольку дней не перевязывают из-за отсутствия бинтов, не моют из-за отсутствия бань, не одевают в чистое из-за отсутствия белья… И врачей не хватает, и медицинских сестер недостаточно. Для чего существует ваша санитарная служба, генерал? И чем вы занимаетесь, коль не можете надлежаще условиться с Красным Крестом и действовать сообща для пользы дела? Безобразие! Делаю вам порицание. Предупреждаю: я сниму с вас погоны генерала и отправлю братом милосердия на передовые позиции, если вы должным образом не укомплектуете полевые госпитали всем потребным и если впредь будете препираться с Красным Крестом и отвергать его помощь, равно как и помощь земских деятелей.
Евдокимов стоял, как кол, вытянувшись и опустив руки, и часто моргал красными глазами, будто запорошил их, а быть может, и запорошил, так как пыли было достаточно всюду. Нет, он, лейб-медик двора, не особенно зависел от великого князя, так как назначен был царем, поддерживаем был царицей, да еще военным министром, да еще коллегами при дворе, но великий князь был сейчас безраздельным диктатором, с которым не считаться было бы весьма рискованно.
И все же попытался вывернуться:
— Ваше высочество, вероятно, хорошо знает, что убыль в войсках достигает пятнадцати — двадцати процентов вместо ожидавшихся трех, что явилось причиной перегрузки санитарной части. Красный Крест же занимает странную позицию: имеет медицинский персонал, но не отпускает его в госпитали, имеет белье, бинты, матрацы, но не хочет поделиться с госпиталями…
И великий князь повысил и без того громоподобный голос:
— Генерал Евдокимов, я повелеваю вам делать то, что я сказал, и не желаю слушать ваших объяснений… Вы свободны.
— Слушаюсь, — покорно произнес Евдокимов, покраснев до корней волос от стыда, от обиды, что с ним так бесцеремонно обращается верховный главнокомандующий, коему он и не подчинен формально, но более возражать не стал и отступил подальше от греха, за спины Янушкевича и Данилова-черного.
Великий князь направился в здание штаба, и тут случилось то, чего Жилинский никак не предвидел: у ворот поднялся шум голосов, крики: «Куда прешь? Осади!», и великий князь обернулся и зычно повелел:
— Что там происходит? Пропустить!
И тотчас во двор хлынула толпа разодетых, как для парадного приема, мужчин в сюртуках и дам в легких и даже декольтированных платьях и в таких шляпах, что на них могли бы моститься аисты, и, окружив великого князя, разноголосо, перебивая друг друга, загалдела:
— Ваше императорское высочество, позвольте выразить вам, верховному вождю православного воинства…
— …Мы так счастливы августейшим вниманием вашего императорского…
— …повергаем к стопам вашего императорского…
Великий князь, вытянувшись едва не до облаков, повелел:
— Хорошо, господа, я выслушаю вас. Станьте как подобает и благоволите не мешать друг другу.
Толпа засуетилась, построилась в шеренгу и затихла, как перед самим монархом, вцепившись в него покорным взглядом.
Орлов был во флигеле, переписывал начисто сообщение Филимонова и не особенно прислушивался к тому, о чем и кто просил великого князя, как в раскрытое окно ворвался его рокочущий гневный голос: