А Янушкевич сказал, как о само собой разумеющемся:
— Придется центральные корпуса второй армии все же отвести назад, ваше высочество, иначе противник проникнет им в тыл и учинит свои любимые клещи Шлиффена…
— Что-о-о? И вы решили задать труса, как Самсонов? — грозно спросил великий князь, остановившись посреди кабинета.
Все посмотрели на Янушкевича, как на умопомешанного: отступление? Можно ли придумать дерзость более вызывающую? И тут все время молчавший Леонтьев тоже отважился сказать:
— Осмелюсь доложить, ваше высочество, что Самсонов вчера говорил мне в телефон о целесообразности отвода Мартоса и Клюева к Нейденбургу, в связи с тем что противник концентрируется на левом фланге второй армии и может ударить в тыл центральным корпусам ее слева. Однако мы…
— Я буду наступать, генерал, запомните это. И только наступать, — оборвал его великий князь, хотя и жестко, но уже не таким тоном, как говорил, вернее, кричал только что.
— Слушаюсь, — произнес Леонтьев покорно и тихо.
Янушкевич более не решился входить в пререкания, хотя его так и подмывало сказать: «Но Владимир Александрович Сухомлинов тоже советовал придержать Мартоса и Клюева, дабы они не попали в мешок, коль Ренненкампф до сих пор бездельничает», но хорошо знал, что если Сухомлинов скажет «да», верховный скажет «нет».
И вновь погрузился в рассмотрение карты.
Жилинский мысленно говорил: «Все ясно, ваше высочество: все будут правы, все останутся в стороне в случае дальнейших осложнений на моем фронте, кроме меня. Но только ли мы повинны в том, что на правом фланге Самсонова случилась неприятность, если не более того? Вот ведь попал в беду Комаров, а мне, главнокомандующему фронтом, нечем ему и помочь, ибо все резервы вы держите в Варшаве для ваших новых армий — девятой, первой и десятой, и попроси я у вас помощи — не дадите и батальона. Как же я могу воевать? Вы живете багажом турецкой кампании, ваше высочество, и на протяжении многих лет вы решительно не интересовались ничем, что было связано с деятельностью генерального штаба и военного министерства, хотя мечтали возглавить армию в случае войны, и я если и виноват перед вами, то только в том, что ревностно исполняю ваши директивы, а проще сказать — прожекты, иногда прямо апокрифические. У вас в зобу дыхание сперло от радости после победы при Гумбинене, и вы дали директиву: с одной стороны, „торопиться с овладением низким течением Вислы, для чего развить наступление по ее левому берегу“, а с другой „торопиться с очищением от противника Восточной Пруссии, для чего перебросить армию Ренненкампфа в составе четырех-пяти корпусов на левый берег Вислы же, оставив на правом армию Самсонова. На левом же берегу Вислы развернуть девятую, первую и десятую армии в составе пятнадцати корпусов для развития наступления в глубь Германии“. Это же — абракадабра, ваше высочество, и я принужден был надлежаще поправить вас и приказать Ренненкампфу обложить Кенигсберг двумя корпусами, а остальными силами двинуться в преследование противника, дабы догнать его в самое ближайшее время. Не исполняет моей директивы Ренненкампф? Но он и вашей директивы не исполняет.
В общем, ваше высочество, картина ясна: в одну телегу впрячь не можно коня и… безрассудно яростного тигра, извините, коему честь Жоффра куда ближе, чем судьба русских солдат и офицеров. Нет, ваше высочество, уж лучше я уйду с должности главнокомандующего, чем принужден буду выслушивать такие ваши словоизлияния. Уничижительные. Оскорбительные. Недопустимые слова, кои сам государь нам, генералам, еще не говорил…»