Орлов поклонился Марии, пригласил на тур и подал руку. И заметил: Бугров насупился, отошел в сторону и исчез за белыми мраморными колоннами.
Мария улыбчиво приняла руку Орлова и сделала кому-то знак.
— Маэстро, вальс! — кто-то приказал.
И по залу разлился чудесный вальс Штрауса.
Мария Глянула в лицо Орлову, и в зеленых глазах ее сверкнули озорные искорки.
— Это нам оркестр играет Штрауса — так условлено с маэстро. Пошли? Не то мои подруги-схимницы умыкнут вас в считанные секунды, — я видела, как они охотятся за вами с помощью патронессы-распорядительницы и не дают вам никакой передышки, — сказала она запросто, как давнему знакомому.
— Вас тоже терзают без сожаления, в частности Бугров и еще этот долговязый, — сочувственно произнес Орлов.
— Бугров говорил мне о вас и обещал представить, но… как видите, это сделала Надежда. Вы что-нибудь заметили, когда она представляла вас?
— Я никого, кроме вас, весь вечер не замечал, — ответил Орлов и ввел ее в круг.
И надо ли говорить, на каком верху блаженства был он, кружась на зеркальном паркете с первой красавицей бала, как он назвал Марию, и был недалек от истины, ибо все они были похожи одна на другую как две капли воды, хотя бы тем, что одеты были в одинаковые бальные платья, милостью княгини Голицыной разрешенные для такого случая, — обычно танцевали в форменных серых платьях.
Орлов светился всеми огнями от радости, что танцует с Марией, о которой наслышан был со слов Бугрова и Надежды, знавшей ее по медицинским курсам, и узнал ее тотчас же, едва вошел в зал, но никак не ожидал, что она такая обыкновенная, земная, как все в зале, ибо Надежда говорила такое, что к ней и подойти было боязно, — надменная и недоступная, родственница всех Корфов — баронов и баронесс, да еще военного министра, да еще любимица самой княгини Голицыной, — ему ли, ординарному офицеру, думать и фантазировать о ней?
И вот она, едва ли не в его объятиях, танцует с ним, смотрит на него и улыбается и только что не говорит: «А я давно ждала, что вы меня пригласите. И хотела этого. И очень рада, что это случилось. А вы, Александр?», но не говорила.
И он молчал и лишь смотрел на будто высеченное из бело-розового мрамора лицо ее с классическим римским небольшим носом с еле заметной горбинкой, на ее слегка расслабленные неяркие губы и сверкавшие от яркого света мелкие белые зубы, но более всего смотрел в ее зеленые, как малахит, глаза и не мог насмотреться. Он никогда не видел таких глаз, мягких и искристых и, кажется, счастливых безмерно, и готов был немедленно сказать: «Я люблю вас, Мария», но сказал иначе:
— Я счастлив, баронесса…
— Просто — Мария, — поправила она. — Баронессой была моя тетка Корф, супруга Владимира Александровича Сухомлинова, ныне покойная. Она воспитывала меня. Это — чтобы вы не заблуждались. И только для вас, — подчеркнула она.
— Я понимаю вас и благодарю за доверие, — почему-то разволновался Орлов.
…Они не знали, сколько танцевали и кто был рядом с ними, ибо были увлечены и не видели ничего и никого вокруг, а видели лишь друг друга, чувствовали дыхание друг друга и, казалось, самое биение разгоряченных сердец, и наслаждались в полное удовольствие, как будто были одни во всем зале, огромном, залитом ярким светом хрустальных люстр, торжественном и полном великолепия, а когда наконец заметили, что танцуют действительно одни и что все отошли в стороны и наблюдают за ними, — чуть было не растерялись и не остановились, хотя вальс все еще лился и лился захватывающими, певучими волнами и Уносил куда-то в сияющую вечность, возвышенную и неповторимо прекрасную.
И Орлов сказал:
— На нас все обратили внимание и оставили одних. Продолжим?
Мария не ответила, Марию точно подхлестнула невидимая сила и закружила неистово, будто только этой секунды и ждала, и она тоже засияла, переполненная радостью, и то откидывала слегка назад, то наклоняла ближе к Орлову голову, и улыбалась счастливо, и смотрела на него неотрывно, будто в самое сердце хотела глянуть и оставить там свой след.
Навечно.
А Орлов держал ее правой рукой, спрятав левую за спину, и боялся, что она вот-вот выскользнет из его руки, порхнет, как птица, и улетит, и он уже никогда более не увидит ее и не будет возле нее волнующе близко — сердце в сердце. Но она не улетала, не хотела расставаться с ним, и они продолжали танцевать.
Одни во всем этом чудесном зале, средь величественных белых колонн и ослепительно сверкавших хрустальных люстр — одни во всем свете, ибо они не видели ни колонн, ни люстр, ни подруг и друзей, расступившихся по сторонам и наблюдавших за ними с искренним восхищением.