— Да, я тут вашего дружка, Андрея Листова, видел, по папироске раскурили. В разведку поехал, — сообщил Соловьев и стал прощаться: — Давайте прощаться. Может, более и не приведется повстречаться, потому как на позициях такое сотворилось, что упаси и помилуй, сказывают.
— Немцы наступают?
— Тяжелую артиллерию привезли из крепостей, сказывают, ну и крушат солдатушек-братушек прямо в окопах. Наш корпус — свежий, а и тот приказано отвести в Млаву, командир велел, слыхать, так что мы и До позиций не дошли. Да солдатушки-братушки не шибко туда торопятся: бают, за какую провинность головы класть будем?
Александр удивился — таких разговоров он еще не слышал — и спросил:
— Как это — не шибко торопятся? А присяга? Россию ведь надо защищать от противника, землю русскую, дядя Пахомыч.
— И я так толкую им, так куда там. Ты, говорят, что делал до войны? Мирошником у богатея Силантия был. А где он, богатей? Дома сидит. И ты должон за него голову свою класть? С какой стати? Вот тебе и Россия, сынок. Розная она, Россия наша, и не за всю след держаться… Ну, прощевайте, и дай вам бог здоровья, ваше благородие, — заключил Пахомыч и потерялся среди солдат.
Александр сделал вид, что пропустил его слова мимо ушей, а сказал: вот куда дошли уже речи моего братца и Андрея. А ведь война только началась…
…До Нейденбурга Орлов и Кулябко ехали на лошадях и еще по дороге увидели картину совсем безотрадную и печальную: из Сольдау шли и ехали войска, обозы, санитарные двуколки с ранеными, рядом с ними ковыляли легко раненные, иных вели сестры милосердия и санитары, и не было ничего похожего на то, что это была армия, шла толпа с пулеметами на спине, с винтовками за плечами, а то и в руках, как с кольями, или держа их под мышками, или просто волоча за ремни, а иные несли по две, видимо помогая раненым.
И никто не останавливал эту многоликую, многотысячную толпу, и никто не приказывал ей построиться, как положено, и повернуть назад, к фронту, дыхание которого слышалось по отдаленному грому орудий, и лишь одинокий аэроплан, словно резвясь на радостях, то и дело низко пролетал над всей этой хорошо вооруженной толпой и даже качал крыльями, приветливо и ухарски, — немецкий аэроплан, и по нему никто не хотел стрелять.
— Все, штаб-ротмистр. И первый корпус отступает. Значит, и левый фланг второй армии открыт. Или будет открыт в самое ближайшее время, — безнадежным тоном произнес Орлов.
— Возмутительно! Ни одного офицера, не говоря уже о генералах. Как в воду канули. Трусы! Изменники престолу и отечеству! Под военно-полевой суд всех! — возмущался Кулябко и вдруг ринулся в толпу и выхватил револьвер.
— Штаб-ротмистр, остановитесь! — крикнул ему Орлов, но Кулябко, наезжая своим буланым конем на людей и повозки, уже кричал во весь дух:
— Что делаете, бестии вы этакие? Куда бежите, скоты вы этакие! Вы предаете престол и отечество! Вы изменяете присяге государю и своему воинскому долгу! Предатели и мерзкие трусы, остановитесь, пока я не перестрелял всех до единого!
И разрядил револьвер в воздух.
Но на него никто не обращал внимания, будто никто и не слышал его угроз, и он продолжал гарцевать на коне, и кричать, и размахивать револьвером, пока его коня не схватили под уздцы и грозно закричали и замахали винтовками.
Орлов расслышал:
— …зачем велели отступать, когда у нас все шло как след?
— …мы были в самом пекле, а вы где были, ваша скородь?
— …с генеральев спрашивай, ваша благородь, а солдата не замай!
— …Убирайся в свой штаб от греха, ваша благородь! Не мы командуем, не мы повинные в отступе!
И Кулябко вернулся к Орлову, подавленный, с перекошенным лицом, и, спрятав револьвер, сказал упавшим голосом:
— Анархия. Полная. Подполковник штаба Гинденбурга Гофман может торжествовать: они… победили. Как и сказал предатель Крылов: мы — победим. По нашим радиограммам, по перехваченным нашим дислокациям корпусов и дивизий. По открытым картам. Гениально! Мой денщик этаким способом смог бы разбить самого Наполеона… — и с ожесточением заключил: — Я арестую всех паникеров! И первого — Артамонова! И под военно-полевой суд! Всех, каналий! Они приняли провокационный приказ за настоящий! Это — все проделки Гофмана, мне кое-что о нем сказал Крылов.
И, пришпорив коня, поскакал вдоль дороги.
Орлов крикнул ему:
— Кулябко, не делайте глупостей!
Но Кулябко не остановился.
И тогда Орлов направил своего коня в толпу и крикнул что было мочи: