— Сопротивление при взятии города было?
— С крыш, и балконов, и из окон стреляли, так что артиллеристам пришлось дать несколько залпов по крайним домам в назидание потомству. Жаль, что они не знали, что в здании, на котором была свежая вывеска, написанная по-русски: «Дом умалишенных, просят не входить и не беспокоить больных», были совершенно здоровые немецкие офицеры и солдаты ландвера. Когда мы хотели проверить сей дом, нас встретили огнем. Поразительная беспечность! Дом этих «умалишенных» был против штаба нашего корпуса. Жаль также, что назначенную контрибуцию наши не стали взымать.
— Поразительная беспечность… Поразительная неосведомленность. Поразительное командование… — грустно произнес Самсонов и спросил: — Что вы установили в Алленштейне?
— Удалось установить, что семнадцатый корпус фон Макензена идет от Ренненкампфа на юг, надо полагать, в район действий нашего шестого корпуса. Первый резервный корпус фон Белова идет на запад, на Вартенбург — Алленштейн, видимо, на помощь двадцатому корпусу фон Шольца. Один польский офицер, Тадеуш Щелковский, сказал мне, что Гинденбург приказал Макензену и Белову найти корпус генерала Благовещенского и отбросить его к границе.
— Что за польский офицер?
— Легионер пана Пилсудского. Прислан последним из Австрии разведать, как настроены поляки после опубликования «Манифеста» великого князя и можно ли рассчитывать на их поддержку в случае, если он, Пилсудский, войдет в Восточную Пруссию для помощи немцам? С Тадеушем Щелковским мы учились в Новочеркасском политехническом.
— И что установил сей офицер?
— Установил, что польское население Восточной Пруссии ненавидит немцев и вряд ли одобрительно встретит легионеров Пилсудского. Более того, офицер сказал мне: «Русские умирают на поле брани, защищая не только свою, но и польскую землю и поляков от немцев, а немцы расстреливают поляков только за то, что они не боятся русских и не удирают от них на запад, как то делают немцы — хозяева фольварков. Расстреливают даже за кусок хлеба, который поляк дает русскому солдату, или за кружку молока. Так зачем мне, поляку, служить у пана Пилсудского, продавшего душу и тело австро-немцам, пся крев? Я буду служить своей родине и защищать ее плечом к плечу с русскими офицерами. Если ваш генерал Самсонов поверит мне, я поступлю к вам волонтером. Если нет, я все равно найду себе дело, но к Пилсудскому более не вернусь. Мы с вами — славяне, и этого вполне достаточно, чтобы мы были вместе. Всегда.
Не думайте, что меня особенно обольстило „Воззвание“ великого князя к польскому народу. Великий князь не очень-то отличается от Пилсудского: оба мечтают быть диктаторами Польши. Равно как и граф Сигизмунд Велепольский, который, говорят, перевел „Воззвание“ на польский язык. Тот тоже не очень отличается от Романовых, ибо сидит в вашем государственном совете рядом с Романовым-царем. Но все же волонтеры-поляки раздвоились и не очень-то хотят помогать немцам и идти в Польшу с оружием в руках против русских солдат, а вернее, и вовсе не хотят».
— Интересный офицер. Его можно было бы привлечь к делу на нашем фронте. Как вы находите? — спросил Самсонов. — Жаль, что вы ранены. Можно было бы подчинить его вам.
— Моя рана не мешает мне стрелять, ваше превосходительство, — энергично сказал Андрей Листов.
Самсонов подошел к нему, взял под руку, и повел к двери медленно и осторожно, и говорил:
— Благодарю вас за службу, Андрей Листов. Не хотелось расставаться с вами, но… — произнес он с сожалением и какой-то неясной тоской. — Вы здесь для меня — как сын родной и напоминаете о славном Новочеркасске, о Доне. Не все было там у меня хорошо, суров я был иногда по отношению к некоторым донцам и видел врагов России не там, где они были на самом деле, но, к сожалению, что было, то было. Однако же много было там и хорошего, светлого, в том числе и знакомство с вашим приемным родителем и вашей молодостью. Мне хочется, чтобы вы были счастливы, Андрей. Очень хочется, — заключил он и пожал его руку повыше локтя. — Лечитесь, но не задерживайтесь. Я буду ждать вас.
У Андрея Листова ком к горлу подступил: мигом вспомнились далекие новочеркасские годы, участие этого человека в его молодой судьбе, и он готов был обнять его, как самого близкого и родного, как отца, но постеснялся и лишь взволнованно произнес:
— И вы были мне как родной отец, ваше превосходительство…
— Александр Васильевич, — поправил его Самсонов.
— Александр Васильевич…
— Ну, идите, и пусть хранит вас бог.