Он ушел, хлопнув тяжелой дверью, и в кабинете наступила тишина. Неслыханно! Английский майор отчитал русских генералов, как хозяин отчитывает своих батраков. И его нельзя было оборвать и выпроводить за дверь. Но ведь он тоже, этот взбесившийся майор, требовал от Самсонова, от штаба фронта наступать и только наступать на Берлин. А теперь взялся защищать Самсонова, изволите видеть. С больной головы на здоровую решил переложить ответственность за его неудачи. А сами-то, сами с Жоффром и Френчем как воюют? Сами удирают от бошей так, что пятки сверкают, и уже решили объявить Париж открытым городом.
Так, по крайней мере, думали Орановский и Леонтьев и понимающе переглядывались меж собой и ждали, что скажет главнокомандующий, Жилинский, уязвленный и униженный еще более, чем они.
Но Жилинский молчал. Жилинский был вполне согласен со всем, что Нокс сказал об Орановском, Леонтьеве, и особенно Ренненкампфе, и не был лишь согласен, что слова Нокса в равной мере относятся к нему, главнокомандующему фронтом. Более того: он даже внутренне надеялся, что Нокс наверное же теперь поможет ему избавиться от такого болтливого начальника штаба и от такого спесивого генерал-квартирмейстера, в первую очередь ответственных за положение дел у Самсонова, ибо именно они верили Ренненкампфу безоговорочно, а Леонтьев вообще ведет себя в штабе как представитель Ренненкампфа, всячески защищая его и выгораживая, а не как генерал-квартирмейстер, обязанный первым заставить Ренненкампфа действовать так, как ему приказано.
Единственно, о чем сейчас пожалел Жилинский, — так это о том, что не заменил Самсонова, хотя великий князь дал на это свое согласие. Но… «Но теперь поздно говорить об этом. Теперь следует сделать все, чтобы помочь Самсонову и его армии».
— Соберите военный совет. На нем и решим, что можно еще сделать, чтобы помочь второй армии. Капитана Орлова верните. Он мне будет нужен.
Он умолчал о том, что Орлов, коему великий князь благоволит, может пригодиться на случай, если потребуется отправлять в ставку реляцию о неудачах второй армии. Орлов — объективный младший офицер — был у Ренненкампфа, все видел своими глазами и слышал своими ушами и конечно же еще и устно распишет великому князю все как по нотам, тем более что за словом в карман не полезет, а великий князь на него не наорет: донской офицер все же.
На этом ночное бдение, первое за все время, было закончено, и все отправились спать.
…И не уснул Жилинский, тоже впервые с начала войны, а ходил по комнатам своей квартиры, переставлял с места на место то стулья с высоченными спинками, то бутылки с сельтерской, или чернильницу на столе поправлял, или папки трогал бледной рукой и все думал, думал: как отвратить беду от Самсонова, от себя и что предпринять: приказать ли Благовещенскому и Душкевичу контратаковать противника, пока Мартос и Клюев отведут свои корпуса в безопасное место, к границе, или сейчас же приказать Самсонову начать общий отход? Но что скажет великий князь, царь и как к этому отнесутся союзники? Ведь все так уверены, что дела в Восточной Пруссии идут превосходно, и вдруг…
И позвонил в штаб дежурному офицеру.
— Барановичи… К телефону — генерала Янушкевича. Ко мне на квартиру, — приказал он негромко и даже робко, будто Янушкевич спал рядом и он не хотел испугать его своим грубым голосом.
Связь со ставкой была хорошая, и вскоре у телефона послышался заспанный голос Янушкевича:
— Что случилось, Яков Григорьевич, что вы звоните в такую рань? Вернее — в такую глухую ночь?
— Армия Самсонова находится в критическом состоянии, ваше превосходительство, — официально ответил Жилинский. — Обнажен и левый ее фланг, Артамонов отступил даже за Сольдау. Я полагаю, что ее следует отвести к границе, дабы не дать противнику окружить Мартоса и Клюева, а приведя в порядок, снова перейти в наступление. Но я решил прежде испросить у вас надлежащего волеизъявления.
Янушкевич некоторое время молчал, потом спросил немного растерянно:
— Вы прямо огорошили меня, Яков Григорьевич. Армия Самсонова все время наступала… Неужели нет выхода и надо отступать? А что делает Ренненкампф?