Родзянко сказал:
— А Карфаген все же должен быть разрушен. Так, кажется, говорил всякий раз в римском сенате Катон Старший? Молчите. Значит, так оно и выходит. Но это — не предмет моего беспокойства. Предмет моего беспокойства состоит в том, что я хочу заставить всех членов Государственной думы посвятить себя войне, независимо от политических расхождений. Разумеется, кроме крайних левых. Сии господа уже выказали свой патриотизм в кавычках, когда покинули заседание Думы перед голосованием военных кредитов и объявили свой так называемый манифест против войны вообще. Перещеголяли всех своих европейских партнеров по Интернационалу. Позор и проклятие на их голову! — раздраженно заключил он и добавил: — Повесить их за подобное след всех.
Жилинский развел руками и спросил:
— Михаил Владимирович, а за что вы и ваши коллеги так не любите, мягко говоря, Владимира Александровича Сухомлинова? За то, что он женился в третий раз, к тому же на хорошенькой женщине, которую из-за зависти и сплетен свет так и не принял в свое лоно?
— И за это, и за то, что в этом грязном браке принимали участие Мясоедов и Альтшуллер, австрийский шпион и проходимец, и вообще за все то, чего он не сделал для престола и отечества, сей ваш «Карфаген». И поверьте мне, карающая рука правосудия все равно рано или поздно настигнет его и отправит в Петропавловскую крепость. Вместе с его красавицей супругой, в салоне коей собирается всякая подозрительная публика и болтает там всякие мерзости, в том числе и песнопения по поводу проходимца Распутина, по коему давно плачет веревка. А в общем, это действительно касается политиков, а не вас, военных, и я предпочитаю на сем прекратить разговор о подобных личностях и попить чайку, если вы не возражаете.
Жилинский не возражал. Он не возражал бы, если кто-нибудь вытолкал Родзянко в шею, но этого никто сделать не мог, и приказал подать чаю.
И решил: пора кончать это свидание, а когда выпили по стакану крепкого чая с лимоном, сказал:
— У меня сейчас состоится военный совет, Михаил Владимирович. Вы понимаете: война. Если у вас есть время и желание — милости прошу… — сказал ради приличия и насторожился: не дай бог, если Родзянко согласится присутствовать.
Но Родзянко все понял и, качнув седеющей головой, произнес разочарованно:
— Понимаю, ваше превосходительство: гражданским вход запрещен. Но я, — поспешил добавить он, — не в обиде: я, с вашего позволения, посещу один-два госпиталя и лазарета, а после заеду. Проститься. И пожелать успехов на вашем трудном поприще. Не более того. Конечно, мне хотелось бы услышать от вас нечто более близкое к истине, — я имею в виду положение Самсонова, но, — развел он своими толстыми руками, — сие от меня не зависит… Честь имею, — встав, поклонился он, но руки не подал.
Жилинский проводил его до двери, вывел в приемную и мило простился, а когда проводил, предварительно выказав желание еще раз увидеться, вздохнул с облегчением и раздраженно сказал:
— Ну и день сегодня выдался. Не день, а муки адовы. — И набросился на адъютанта: — Где чины штаба? Сколько я буду ждать? Всех — ко мне!
И тут к нему ворвалась Мария — возбужденная, яростная — и, не поздоровавшись, дала волю темпераменту:
— Что у вас за порядки, ваше превосходительство? Что за безобразия? Сестер не хватает всюду — в госпиталях, в лазаретах, а мне приказано покинуть лазарет в Млаве и возвращаться в Питер. Что мне там делать? Во имя чего я должна ехать в Петербург, к бездельникам большим и малым, простым и именитым? Не намерена я туда ехать! Не хочу подчиняться капризам моей патронессы и приказам Евдокимова, и можете делать со мной все, что вам заблагорассудится.
Жилинский малость оторопел. Такая ведь мирная была всегда, такая сдержанная и воспитанная — и вдруг необузданная экспрессия и неистовость! И возможно мягче сказал:
— Баронесса Мария, вы ополчились на меня совершенно напрасно: я никаких распоряжений на ваш счет не делал и делать не намереваюсь. Это — по части Евдокимова, коему великий князь повелел устроить вас как положено. Что случилось еще?
Мария не могла успокоиться и продолжала с той же напористостью:
— Я не поеду в Петербург. Я поеду на фронт, на передовые линии. Там — любимый человек, там — моя судьба. Там все наши любимые. Все — наша судьба, наша жизнь. Женщин русских, горемык горьких. Поддержите меня, ваше превосходительство, Яков Григорьевич, умоляю. Вы здесь больше всех знаете меня.