Палеолог ответил, как приготовленный урок:
— Сообщили наши, союзников, агенты. Когда приедет Васильчикова — не знаю. Видимо, не так скоро. Но приедет. Кому будет адресовано письмо — неизвестно. Известны только две вещи, а именно: что это — не провокация. И что… — замялся он, и умолк, и посмотрел на дверь.
Сухомлинов зло сказал:
— Дверь закрыта плотно.
— …что автор письма предполагается быть герцог Гессенский. Значит, письмо будет адресовано…
Сухомлинов налился гневом, готов был крикнуть: «Вон! И чтоб ноги вашей более здесь никогда не было!», послам такое не говорят, и он сказал хоть и гневно, еле скрывая ярость, но сдержанно:
— Господин посол, если вы впредь намеритесь просить встречи со мной для подобных сообщений, мягко говоря, более грубо — не хочу говорить, — не утруждайте себя…
Палеолог не смутился и спросил как бы совершенно наивно:
— Вы полагаете, что это — чистейшая провокация, мой генерал?
— Я полагаю, — грубо ответил Сухомлинов, — что в кабинете военного министра его величества подобные разговоры недопустимы. Русская армия доблестно сражается с противником на всех фронтах. И будет сражаться до последнего солдата и до последнего рубля. Так высочайше повелел государь, и так мы думаем и действуем все, его подданные…
Но Палеолог засиял и патетически произнес:
— Я счастлив был услышать эти слова от вас, мой дорогой генерал Сухомлинов и военный министр нашей доблестной союзницы России. И я рад, что в вашем лице имею искреннего друга моей несчастной Франции. Вы достойно служите своему государю и общему делу союзников, и я доложу об этом моему правительству… Желаю вам самых лучших успехов на этом вашем и нашем тяжком, но благородном поприще, мой генерал.
Зазвонил телефон — резко, требовательно.
Сухомлинов покрутил ручку, взял трубку и тотчас встал и вытянулся в струну, выпятив грудь колесом:
— Да, ваше величество, Сухомлинов у аппарата… Здравствуйте, ваше величество. Слушаю, ваше величество…
Палеолог поклонился и с легкостью юноши вышел из кабинета.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Бугров терял терпение: Палеолог сидел у Сухомлинова уже около часа и, кажется, не думал и уходить, и Бугров вынужден был томиться в коридорах министерства, как неприкаянный, то и дело отвечая на приветствия сновавших туда-сюда офицеров. И думал: к ак на Невском, с той лишь разницей, что там они беззаботно болтали друг с другом, а здесь были сосредоточенные и важные, с деловыми бумагами в руках, куда-то спешившие и озабоченные, исчезавшие в бесчисленных комнатах министерства так же внезапно, как и появлявшиеся.
Но в одном укромном уголке, поодаль, все же стояли несколько человек, курили и тихо спорили:
— До ворот Львова еще двадцать верст с гаком, други мои, так что неизвестно, когда Рузский и возьмет его…
— Ничего Рузский не возьмет. Брусилов возьмет.
— Ибо Рузский гонит своих нижних чинов в болота и губит за здорово живешь. Разве таким образом Львов можно взять?
— И я слышал: даже гвардейцев командиры гонят напрямую по топям, в коих наших нижних чинов и офицеров противник расстреливает из всех видов оружия…
— Это ты сам видел или со слов Родзянко говоришь?
— Не важно, видел или нет, важно то, что этак мы и солдат не наготовимся, господа.
— А вот об этом лучше бы помолчать. Рузский находится у ворот Львова — так говорят все.
Проходивший мимо Бугров заметил:
— А чего же молчать, коль это соответствует действительности?
И разговоры разом смолкли, и офицеры тотчас разошлись по комнатам.
Бугров слышал в поезде от раненых: они только что находились не у ворот Львова, а действительно в болотах и трясинах, гибли от огня противника, тонули и вытаскивали друг друга под шрапнельным градом и свинцом пулеметов и кляли на чем свет стоит своих командиров, гнавших их напрямую по топям, когда их можно было обойти, или приказывавших атаковать проволочные заграждения едва ли не штыками, когда их можно было разрушить прежде артиллерийским огнем, кляли за то, что голодали и мокли, не спали сутками и шли в бой буквально босые, так как на сапогах отваливались подошвы, а уцелевшие после всего этого еще по пять дней лежали на вокзалах, на земле, под дождем, не кормленные как следует, не перевязанные, со стонами и криками: «Да перевяжите же нас, ироды, креста на вас нету!..»
Бугров видел их на Варшавском вокзале, когда подъехал к нему в надежде попасть на петербургский экспресс, так как автомобиль испортился, да на нем и невозможно было продолжать путь — нигде не было бензина. И слышал стоны раненых, и их проклятия, и крики безумные, бредовые: