— …Я вполне понимаю, милейшая Анна Александровна, но, к великому прискорбию моему, ничем пока помочь не могу: я не видел капитана Бугрова и ничего о нем не слышал. Да, разумеется, позвоню тотчас же… Ваша старшая сестра потеряла его? Ничего, отыщется след Тарасов… Вторая армия Самсонова? Пока ничего нового, сражается с храбростью в районе Сольдау… Ее величество? Покорнейше вас благодарю, дорогая Анна Александровна, и безмерно счастлив слышать это от ее величества… Союзники? Да, опять просят, на этот раз три корпуса, но сие — прерогатива верховного, его высочества Николая Николаевича, а всего вернее — его величества… И моя племянница прибыла? Мария? Ах, какие же они, право, молодые люди наши!.. А-а, княгиня Вера Васильевна Голицына затребовала. Ну, княгиня Вера Васильевна все может. Почтенная старушка… Непременно сообщу вам в телефон, милейшая Анна Александровна. До свидания…
Он положил наконец трубку на место и спросил у Бугрова, все еще стоявшего возле стола на положенном расстоянии:
— Ты, оказывается, сбежал из санитарного поезда. Романтично. Вырубова опять интересуется твоей персоной. Ее старшая сестра Надежда переполошилась, когда обнаружила твой побег… Ну-с, — поднялся он и вышел к Бугрову, — здравствуй и дай посмотреть на тебя, беглеца. Худой, черный… Ты не заболел? Впрочем, ты ведь и есть больной, рука-то, — пощупал он его руку повыше локтя.
— Здравствуйте, ваше превосходительство. До свадьбы заживет. И не сбежал я из санитарного поезда, а просто сошел и в суматохе не смог проститься с моей благодетельницей, которая опять подобрала меня на Варшавском вокзале.
Сухомлинов уселся в кресле поудобней, выставил грудь колесом и, положив руки на вогнутые подлокотники, так, что золотые галуны на обшлагах засверкали в солнечном луче, укоризненно покачал крупной бритой головой и незлобиво произнес:
— Хорош, хорош. Уехал, даже не простившись. Как и Мария. Вы что, сговорились? Вместе исчезли и вместе появились в Петербурге? Тут княгиня Вера Васильевна Голицына такой шум учинила по поводу того, что, мол, великий князь самовольно мобилизует ее подопечных, что даже депешу ему послала с требованием вернуть ее воспитанницу в Смольненский лазарет, так что Мария, как мне доложили, тоже скоро возвратится домой, едва ли не под конвоем офицера свиты его высочества.
— А Вырубовой вы ничего не сказали. И обо мне.
— Я много кое-чего не говорю, мой друг.
— Но княгиня Голицына хорошо знает, что великий князь не обязан с ней советоваться, как и с кем ему надлежит поступать.
Сухомлинов мягко улыбнулся и ответил:
— У них свои порядки, у князей и княгинь, и не нам судить их. А Марии и нечего делать на фронте. Екатерина Викторовна скоро организует свой поезд по обслуживанию фронтовиков на месте и могла бы взять ее к себе… Ты повидай Марию, как только она появится в Петербурге. И женись на ней, бога ради, чтобы она не шарахалась из крайности в крайность. Этак, чего доброго, в один не совсем прекрасный день отколет такой номер, что и в голову не придет. А быть может, ты и есть тот офицер, коему было вверено это своенравное сокровище, с которым я уже ничего не могу поделать?
— Я до Варшавы ехал на автомобиле Самсонова, а в Варшаве пересел в санитарный поезд «Цесаревич Алексей», жена моего друга, штабс-капитана Орлова, затащила. Да и рана стала кровоточить за дорогу, так что пришлось делать основательную перевязку, — ответил Бугров.
— Это — худо, мой друг. С ранами шутки плохи. И если по правилам, то тебя тоже пора препроводить под конвоем… в лазарет Вырубовой. Этот твой ура-патриотизм совсем ни к чему. Выздоровеешь — езжай в любую часть, — пожурил его Сухомлинов и приготовился слушать, сказав: — Докладывай. Только без предисловий, ибо я почти все знаю, что у вас случилось.
Бугров достал из потайного места в планшете письмо, положил его перед Сухомлиновым и грустно произнес:
— От генерала Самсонова. Вам лично. Полагаю, что там все сказано.
Сухомлинов удивленно посмотрел на письмо, словно боялся брать его, но все же взял, повертел в руках, потом распечатал и углубился в чтение. И нахмурился, посуровел и вопросительно посмотрел на Бугрова, как бы спрашивая: знает ли он, что писано в этом письме? Но вслух ничего не говорил и все более хмурил маленькие, еще не совсем седые, брови так, что им уже и опускаться было некуда, и они застыли над его узкими монгольскими глазами в крайней подавленности.
Бугров следил за выражением его полного лица и сам наполнялся тревогой все больше, потому что у Сухомлинова был такой вид, будто он был у могилы самого близкого человека, объятый печалью и горем неизбывным. Что такое мог писать Самсонов?