Верочка задумчиво сказала:
— Был бы он жив-здоров, а остальное приложится. Но если и он… Как генерал Самсонов… — оборвала она фразу и более ни о чем не говорила.
К собору стекалась со всех сторон разноликая публика: строем шли солдаты, кадеты, юнкера, толпою спешили гимназисты, реалисты, семинаристы, стайками перебегали, как куропатки, все выше по Крещенскому курсистки, гимназистки, епархиалки, и их белоснежные передники придавали проспекту какой-то ненужный праздничный вид. Да офицеры еще вызванивали шпорами, торопясь в собор.
Лишь чиновники и напоминали о трауре, одевшись в черные шинели и строгие фуражки, да торговый люд был в темном, хотя некоторые и облачились не по погоде в чесучовые тройки и в белые соломенные шляпы со спускавшимися к пиджакам шнурками — чтобы ветер не сорвал и не унес.
На ступеньках, на паперти, снизу доверху сидели и стояли калики перехожие, слепые и зрячие, оборванцы-блаженные, древние старики и старухи, и каждый тянул руку как можно дальше, чтобы не обошли, и канючил подаяние, истово крестился, а когда получал монету, быстро прятал ее за пазуху истлевшей от времени рубахи и опять плакался:
— Подайте, Христа ради, за упокой убиенных сынов православного Дона.
Городовые потихоньку, ножнами шашек оттесняли их в сторону, негромко шикали:
— Да подайся ты маленько, не засть проход.
Орловы подошли к собору как раз в то время, когда к нему подъехал наказный атаман генерал Покотило, тяжко ступил с фаэтона на выложенную синим камнем площадь, поправил черную ленту на рукаве, потом подошел к полковнику Орлову и, подав мясистую руку, сказал грустным баском:
— Преставился наш друг и герой России, Александр Васильевич, вечная ему память. Два корпуса погибли солдатушек наших и станичников. Кто мог ожидать подобного?!
— Я потрясен. Я ничего подобного не ожидал. Как? Почему? По чьей вине? — возбужденно говорил полковник Орлов.
— Ума не приложу, мой друг Михаил Михайлович. Только что я был его помощником по командованию Туркестанским военным округом — и вот такая трагедия. Отдадим ему и его погибшим воинам последний солдатский долг, помолимся, милый полковник Орлов. Пути господни неисповедимы.
Полковник Орлов с нескрываемой тревогой обронил:
— Мой Александр был при штабе Александра Васильевича. Неужели…
— Все может быть, все может быть, милый Михаил Михайлович. Но Александр не должен, он отменный артиллерист, я видел его зачетные стрельбы и еще подумал, грешным делом, вот бы мне бог послал такого зятя! Но судьбе угодно было распорядиться по-своему.
— Спасибо, ваше превосходительство, за столь лестные слова о моем сыне, — поблагодарил Орлов и, достав платок, поднес его к глазам, тихо добавив: — Сентиментальным стал, годы…
Покотило взял его под руку и повел в собор, по узкому, для него освобожденному, людскому проходу.
Михаил и Верочка видели все это, но держались поодаль, еле протискиваясь по тотчас же сузившемуся проходу на паперти. И перед ними, вернее, перед Верочкой выросла стройная фигура и властно приказала:
— Господа, дайте пройти семье героя. А вы, калики перехожие, помолитесь за павших на поле брани наших единокровных станичников и их доблестного командира Александра Васильевича Самсонова.
И в следующую секунду на головы просителей посыпались серебряные монеты. Поднялся гвалт и шум и толкотня такая, что пройти и вовсе оказалось невозможным.
Это был помещик Королев — загоревший, отпустивший бородку, в черной суконной тройке, похожий более на приказчика универсального магазина или прасола, нежели на миллионера. Одарив просителей, он тут же ногой оттолкнул их в сторону и, обращаясь к Верочке, сказал:
— Проходите, мадам, пока можно пройти, — и уступил ей путь.
Верочка благодарно кивнула ему, поднялась по ступенькам, и Королев, сняв жесткую соломенную шляпу, направился вслед за ней.
Михаил стоял в стороне и смотрел на все грустными глазами и думал: «Верочка, Верочка, наивнейшая душа, неужели ты не видишь, что сей толстосум имеет на тебя определенные виды? Это-то при живом муже, а что будет, если с Алексеем что случится? Удивительно наглый субъект…»
Из собора тянулись заунывные песнопения, из огромнейшей, кованной медью и распахнутой во всю ширь двери серым облаком валил дым ладана, разносил вокруг приторно-сладковатый запах, и от него мутило душу и казалось, что жизнь уже кончена, и на земле наступило безмолвное оцепенение, и люди вдруг стали глухими и немыми и более объяснялись кивками головы, нежели с помощью живой человеческой речи.