Инесса Арманд согласно кивала головой и не могла ничего сказать от волнения, а только пожала руку Ленина повыше локтя.
— Спасибо. Огромное русское спасибо вам, дорогой Владимир Ильич.
Не сказала только, а выдохнула от всего сердца. Из самой душевной глуби.
И Федор Линник пожал его руку, но говорить ничего не стал.
Все было ясно. Все было хорошо. И иначе быть не могло…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
И вновь судьба свела Александра Орлова с Тадеушем Щелковским, сыном старого пана Каземижа Щелковского, на мельнице которого он сейчас лежал и нетерпеливо посматривал на подслеповатое оконце: не промелькнет ли там тень пана Каземижа, или паненки Барбары, или самого Тадеуша? Но никакой тени видно не было, а виднелся белый лоскуток неба, такой крошечный, что и на ладони вместится, однако же посылавший в это подземелье свет, вселявший надежду на лучшее, на жизнь.
Орлов был убежден, что лучшее — не за горами, что оно наступит вот-вот, ибо отчетливо слышал гул артиллерийских орудий где-то за Нейденбургом, гул приближавшегося боя, да и пан Каземиж говорит, что русские идут на Нейденбург и что немцы срочно окапываются за городом и очень суетятся, бросаясь из одного конца его — в другой и укрепляя его со всех сторон. Значит, полковник Крымов хорошо исполняет приказание Самсонова, коль смог заставить не очень-то решительного генерала Душкевича наступать на Нейденбург и исправить ошибку своего предшественника, Артамонова. Или генерал Сиреллиус наконец прибыл на фронт и ввел в дело свою третью гвардейскую дивизию и тяжелый артиллерийский дивизион?
Как бы там ни было, а русские вновь наступают, и Орлов ждал с часу на час добрых вестей от Тадеуша Щелковского или пана Каземижа и поэтому нетерпеливо посматривал на оконце, которое снаружи едва ли можно и заметить. Но никто к нему не приходил, и он начинал беспокоиться: не случилось ли чего с семьей Щелковских? Ведь узнай немцы о том, что в подвале мельницы — русский, да еще офицер, вся семья Щелковских будет расстреляна немедленно.
И Орлов в который раз искренне пожалел, что так получилось и что он поставил всю семью Щелковских под угрозу смертельную, но ничего теперь уже изменить нельзя было: ходить он не мог, чтобы попытаться лесами пробиться к своим, а увезти его на телеге через границу было не так просто, — не иголка, в сене не спрячешься, хоть копну положи на телегу. Да и какая может быть граница, коль всюду немцы, войска? Это лишь для Андрея Листова, этой-отчаянной головы, все нипочем, и он конечно же что-нибудь придумал бы и выбрался бы к своим первой же ночью, даже если бы пришлось идти на четвереньках, — у него особый дар на выдумки, а он вот, Александр Орлов, ничего и придумать. не может. Единственное, что он может, так это ругать себя за то, что не исполнил приказа Жилинского и ввязался в военные действия. И еще за то, что не послушался Андрея Листова и не возвратился в штаб Самсонова, а поехал в Нейденбург, уже наполовину занятый противником, уже пылавший от бомбардировок и поджогов зданий своими же.
А тут еще генерал Штемпель: не попадись он севернее Нейденбурга, куда Орлов свернул, будучи обстрелян кавалерийским разъездом немцев, все могло бы быть иначе, и незачем было ехать на позиции второй дивизии генерала Мингина из корпуса Кондратовича. Но генерал Штемпель отступал именно с этих позиций, на которых генерал Мингин должен был прикрывать слева отход корпуса Мартоса, что и вывело Орлова из себя, когда они встретились.
Зная, что генерал Штемпель был командиром второй бригады шестой кавалерийской дивизии генерала Роопа, и видя бригаду в полном порядке, Орлов спросил жестко:
— Почему и куда направляетесь, ваше превосходительство?
Генерал Штемпель издали принял его за начальство, так как на автомобилях разъезжали генералы штаба корпуса, и готов был к рапорту, но, увидев в автомобиле всего лишь капитана, недовольно спросил в свою очередь:
— Капитан, разве вам неведомо, что первому спрашивать положено высшему по чину и положению? С кем имею честь, если это не военная тайна?