Тут наказный атаман Покотило спрыгнул с подножки вагона, на которой уже стоял от самой Цыкуновки, наказывая что-то стоявшим конным и пешим казакам — охране, подал сигнал оркестрами, и, едва царь показался в тамбуре, грянул гимн, и хор запел «Боже, царя храни», не дождавшись, пока помощник наказного атамана отдаст самодержцу надлежащий рапорт.
Царь сошел на земную твердь, прищурился от яркого, на счастье, солнца и даже посмотрел на него, как бы убеждаясь, не шутки ли оно шутит — так хорошо светить в декабре месяце? Но наказный атаман, подобрав объемистый живот и приняв самый важный и самый молодцеватый вид, какой только можно было принять в его возрасте, сказал:
— И солнышко, ваше величество, встречает вас на донской святой земле русской радостно и взволнованно.
— Отчего же взволнованно? — спросил царь.
Наказный растерялся и ответил что-то вроде:
— Не могу знать, ваше величество. Сие есть божественная сила. И мы счастливы, ваше величество, и беспредельно рады, что ваше императорское величество соблаговолили изъявить свое монаршее благоволение к верноподданному вашему императорскому величеству тихому Дону и осчастливили нас своим монаршим вниманием и благодатью, за что мы коленопреклонно выражаем вашему императорскому величеству свою благодарность в помыслах наших и деяниях на благо престола, веры православной и отечества нашего многострадального…
Царь козырнул, сказал: «Благодарю вас за выраженные чувства ко мне» — и направился на тыловую сторону вокзала, чтобы сесть на автомобиль, но, увидев депутацию от отцов города, остановился на красной ковровой дорожке, что была разостлана на всю длину площади до самого Крещенского бульвара, принял рапорт почетного эскорта юнкеров, хлеб-соль от старожилов города и рассеянно бросил взгляд направо-налево, осматривая публику.
— Как неживой. Монарх-то наш любимый, — негромко заметил Королев своему другу, коннозаводчику Пишванову, что стоял за спиной Александра Орлова.
— Н-да-а…
И действительно: ничего царственно-величественного не было на заросшем рыжей бородой монархе, равно как и в его невысокой фигуре в простой шинели и при погонах полковника гвардии Нарвского полка, с лица маленьким, холодным, будто не живым, а каким-то искусственным, похожим на восковые лица лондонского паноптикума мадам Тюссо, и только глаза, глубокие и маленькие, бегали туда-сюда, рассматривая встречавших его.
Публика рассматривала его, переглядывалась, иные из ближних к царю что-то выкрикивали в его честь, а дамы бросали цветы-хризантемы ему под ноги и умиленно плакали от радости и счастья или от глупости, так что мужья то и дело бубнили за их плечами:
— Милая моя, это же — государь, чего ты разревелась?
Но слов этих никто не слышал и слышать не мог, так как соборный колокол и вся городская колокольная мелкота все еще гулом гудели, и звенели, и тенькали на весь город, как на святки, — суматошно, без остановки, и глушили все на свете.
И когда Александр Орлов, зажатый со всех сторон, как тисками, хотел было выйти из толпы и тоном приказа сказал громко: «Расступись!», его заметил царь, подошел к нему и спросил:
— Кто таков, капитан? Где были ранены и за что получили орден Святого Георгия-победоносца?
Наказный атаман Покотило ответил:
— Сын героя японской кампании, ваше величество, полковника Орлова. Награжден за пораженный из трехдюймового орудия дирижабль противника. Во второй армии служил, у Александра Васильевича Самсонова, упокой господь его душу.
Царь более внимательно посмотрел на Орлова и спросил:
— При каких обстоятельствах и где были ранены, капитан?
Александр Орлов ответил кратко, как было дело, и царь задумчиво произнес:
— Ранен… Убит… Переехан артиллерийским передком. Невероятно… — и сказал Покотило: — Василий Иванович, представьте капитана Орлова к ордену Святого Владимира с мечами…
— Слушаюсь, ваше…
— И поблагодарите полковника Орлова, что он воспитал такого сына.
— Слушаюсь, ваше величество, — молодо и бодро отвечал Покотило, а Орлов всего только и сказал:
— Благодарю, ваше величество, но, право…