— Гость один. С почты. У него сапоги подкованы, вот и шум такой… Ты не беспокойся, мамочка, я сейчас приду, чайку тебе принесу.
Говорила и думала: все равно сказать придется. Но лучше не сегодня. Завтра все станет более ясным, после Нового Тарга. А если… наоборот, все станет еще более неясным? Тревожным? Тогда останется одно: обратиться к товарищам в Вене, к Адлеру и другим депутатам парламента, которые знают Ильича и могут помочь, — рассуждала она, следуя за вахмистром, и едва не ткнулась головой в его широкую спину, так как он внезапно остановился и, обернувшись, сказал громко, по-польски:
— Не забудьте, пани Ульянова: завтра к шестичасовому поезду. Иначе будет нехорошо. Плохо может быть. Война, сами понимаете.
Надежда Константиновна готова была ответить: «Да уходите же вы наконец со своими предупреждениями», но лишь кивнула головой и наконец проводила жандарма. Потом закрыла дверь, прислонилась к ней плечом и простояла минуту-две, не двигаясь. И не слышала шума дождя, и вообще ничего не слышала, в том числе и голоса матери: «Надя, закрой форточку!»
«Досиделись. Вблизи России. Чтобы удобнее было переписываться, принимать товарищей. Что же делать? Что делать теперь?» — думала она и почувствовала: она вся дрожала и даже зубы слегка стучали, как бывает, когда сильно озябнешь.
И пошла на кухню приготовить стакан чаю. Навстречу ей шел сверху Ленин — задумчивый, медлительный, с опущенной головой, будто высматривал, на какую ступеньку лучше стать, или разучившийся спускаться вниз по этим ступенькам из широких, толстых досок и будто пробовал каждую — не обломается ли? — а потом уже ставил ногу на нижнюю. А ведь еще сегодня он взбегал наверх через две ступеньки разом, как делал в Париже, на Мари-Роз. Значит, он ясно представляет себе, что может быть с ним в Новом Тарге завтра: арест. Если не более того.
И Надежда Константиновна спросила:
— Ты куда собрался, Володя? И задумался шибко. Или ты полагаешь…
Он как бы очнулся, поднял голову и ответил:
— Пустяки. Допросят, и на том дело кончится. Не шпион же я, на самом деле! Обычные жандармские выдумки. Я думаю съездить к товарищам, рассказать о случившемся. Я быстро, так что ты не волнуйся. И Елизавете Васильевне… — приложил он палец к губам и стал одеваться.
И уехал на велосипеде. В черную ночь. В проливной дождь и ветер.
Надежда Константиновна напоила мать чаем, рассказала ей о новых ценах на картошку и молоко, о том, как плачет все дни пани Тереза Скупень, и ни слова не сказала о визите жандарма, будто ничего и не случилось.
Елизавета Васильевна догадывалась, что что-то было, и спросила напрямую:
— Надюша, а ты, кажется, обманываешь меня. Я же слышала по стуку сапог, что кто-то был из военных… Не случилось ли чего?
— Нет, ничего особенного не случилось… А приходил человек с почты, сказал, что нам пришел перевод из России, но что его не выдадут из-за того, что идет война, — придумала Надежда Константиновна, забыв, что об этом переводе она уже говорила матери.
— Так он же был на днях у нас, человек с почты. Ох, Надюша, сердцем чувствую, что что-то случилось. Но коль ты утверждаешь, что ничего особенного нет, будь по-твоему.
Надежде Константиновне было неловко, было стыдно, что она вынуждена обманывать мать, впервые, кажется, за всю жизнь, но иначе поступить она не могла: мать была слишком больна и — как сказать? Быть может, ей и жить-то уже осталось всего ничего.
И, поднявшись наверх, привела в порядок стол Ленина, положила на места книги, письма, газеты и черновики работ Ленина — все, что вахмистр перешерстил, однако не взял с собой, кроме тетрадей и справочных таблиц, потом подмела в комнате, на улицу выглянула — не перестал ли дождь. Но дождь лил по-прежнему.
Надежда Константиновна села на гуральский табурет, с прорезью посередине, прислонилась головой к теплой деревянной стене из таких же широченных досок, как и пол, и закрыла глаза, полная тревог и самых мрачных предположений. Если Ленину будет предъявлено обвинение в шпионаже — дело может принять крайне опасный характер: военно-полевой суд особенно разбираться не станет, где правда, а где ложь. И может вынести решение непоправимое. Трагическое. И тогда…
Ей даже страшно стало от одной мысли о том, что может быть, если дело перейдет в военно-полевой суд. Война, всем мерещится черт знает что, а для русских вдвойне опасно попасть под подозрение — верный расстрел. Значит, надо немедленно что-то предпринять. В полиции Кракова, в наместничестве во Львове, в Бюро Второго Интернационала, наконец, поставить в известность Виктора Адлера, депутата австрийского парламента. И попросить его помощи.