— Генерал Орановский, здравствуйте. Я никаких крыловых не знаю и знать не желаю… Любопытства ради? Слишком любопытных к военным документам расстреливают… Что? Никакой крайне нерешительной диспозиции у меня нет. И я ответил вам лично: кажущаяся медлительность в продвижении второй армии вызывалась большим утомлением войск, необходимостью подтянуть отставшие дивизии первого, шестого и особенно двадцать третьего корпусов, неустройством хлебоснабжения, отсутствием овса. Мой номер шесть тысяч двести девяносто пять не получили? Значит, у вас где-то действуют слишком любопытные и копируют наши телеграммы. Ничего, не стесняйтесь называть вещи своими именами, генерал Орановский… Прошу теперь выслушать меня. Знаю от петербургских газетчиков, кои только что были у меня. Поздравляю штаб и первую армию с победой… Спасибо, с вашей помощью будем стараться. Вашу телеграмму? Не получал. А что там? А зачем я буду поворачивать центральные корпуса на северо-восток, если противник ушел оттуда? Если генерал Ренненкампф преследует, кого же я смогу перехватить, позволительно спросить? Пустое место?
Орановский, видимо, что-то цитировал, и Самсонов все более хмурил темные брови. И по тому, что лицо его покраснело, а кончик носа изогнулся по-орлиному и побелел, было видно, что он еле сдерживался. И сразу повысил голос:
— Нам с вами в академии поставили бы за такой план кол! Безграмотно до невероятия. Противник будет смеяться, если перехватит такую вашу телеграмму. Нет, нет, генерал, я требую самым настоятельным образом: не давать мне подобной директивы и испросить у главнокомандующего позволения мне придерживаться плана движения Остероде — Алленштейн. При условии, разумеется, что Ренненкампф действительно преследует противника. Четвертую кавдивизию послать к Зенсбургу? Да, она находится в том районе, но тогда нечем будет занять Пассенгейм… Мартоса и Клюева я поворачивать на северо-восток, фронтом к отходящим корпусам противника, считаю нецелесообразным и прошу так и доложить главнокомандующему.
Орановский что-то возражал, потому что Самсонов умолк и слушал, и уже побагровел, так как на противоположном конце провода слышался такой резкий голос, что Постовский многозначительно переглянулся с тихо вошедшим генерал-квартирмейстером Филимоновым и всем своим растерянным видом говорил: «Я же говорил, я пытался сказать ему, что ничего из нашего плана, не получится. Ставка есть ставка».
И в эту минуту Самсонов негодующе воскликнул:
— Нет и нет! С Остероде — Алленштейн я брошусь на отходящего от Ренненкампфа противника с тыла, причем, базируясь на железную дорогу от Млавы, могу быстрее маневрировать подкреплениями и питанием войск. К тому же с Остероде ближе всего будет идти на Берлин. Что?.. В таком случае позвольте прилететь в ставку и доложить как следует, лично… Почему невозможно? Быстрее идти навстречу Ренненкампфу? А по сколько он проходит верст в сутки: три, пять? И хан Нахичеванский так же продвигается? Я не шучу, генерал. Я полагаю, что кавалерии следует двигаться по сорок верст в сутки.
Самсонов побагровел, тонкие брови его надвинулись над глазами, и он резко повысил голос:
— Я задаю труса? Как это прикажете понять? У меня все еще нет третьей гвардейской дивизии из корпуса Кондратовича и первой стрелковой бригады нет; вы не разрешаете мне выдвигать первый армейский корпус далее Сольдау, отобрали первый гвардейский и дивизион тяжелой артиллерии… Что-о? Еще и второй корпус передали в первую армию? Что и следовало ожидать: штаб фронта разрушил весь правый фланг второй армии. Да, да, разрушил, милостивые государи! — кричал в трубку Самсонов. — И не иронизируйте, ваше превосходительство, речь идет о судьбах армии если не всей кампании. Да, да, именно: о судьбах второй армии и всей кампании в Восточной Пруссии!
И на некоторое время умолк, слушая, что говорит Орановский.
Потом голосом четким и низким сказал:
— В таком случае, генерал Орановский, прошу доложить главнокомандующему: я не могу так командовать, когда все решается без меня и за меня! Не могу и не стану! Я незамедлительно посылаю пакет на имя великого князя, а еще лучше — на августейшее имя государя, по коего высочайшему повелению мне вверена вторая армия. Все, генерал!
Он положил трубку в желтый ящик, несколько раз покрутил за Ручку, давая отбой, и, встав из-за стола, повернулся к карте, что висела на стене, и остался стоять возле нее. Постовский и Филимонов замерли. Такого беспрецедентного обращения с вышестоящим, с начальником штаба фронта, еще никто себе не позволял. Хорошо это или плохо? Постовский был убежден: плохой разговор, плохие будут последствия, но в то же время и думал: а почему командующий армией должен соблюдать все детали этикета и устава, коль дело касается судьбы задуманной операции и — как сказать? — быть может, и судьбы всей кампании? Но — странное дело: думал об одном, а сказал совсем другое: