Вошел адъютант, и Жилинский приказал:
— Начальника штаба и генерал-квартирмейстера — ко мне. Немедленно. — И добавил: — И заткните глотку сей кафешантанной му зыке! И чтоб более ее и духу не было здесь! Граммофонам и прочим. А штабс-ротмистра Кулябко позовите ко мне — потом, после.
— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — сказал адъютант и вышел.
И наступила тишина, такая тишина, будто в кабинете никого и не было. И лишь граммофон заливался маршами во флигеле, но Жилинский вдруг взял протокол допроса пленного лейтенанта и погрузился в его чтение и как бы забыл о существовании и флигеля с граммофоном, и его, штабс-капитана Орлова.
Александр стоял навытяжку и не знал, как лучше поступить: ждать ли, когда войдут все, кого вызвал Жилинский, или уйти?
— Я могу быть свободным, ваше высокопревосходительство? — спросил он.
— Наконец-то вы сообразили, что вам надлежит делать, — пробурчал Жилинский, не поднимая головы, а когда Александр, повернувшись, как и положено, пошел к двери, Жилинский, видевший это исподлобья, сказал:
— Далеко не уходите.
— Слушаюсь, — бодро произнес Александр.
И тут граммофон умолк. И все как бы умолкло и не подавало ни одного звука, и только торговый люд, толпившийся неподалеку от штаба, что-то предлагал купить или сам покупал и негромко шумел всеми ярмарочными шумами.
Еще горлица где-то уныло гнусавила: «угу-уг-гу, угу…», и ее неприятно было слушать, как на похоронах…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Александра ожидал Максим Свешников. Он слышал почти все, о чем шла речь в кабинете главнокомандующего, так как окна были распахнуты из-за жары, и, едва Орлов вышел на крылечко, как он взял его об руку, увел в глубь двора и взволнованно сказал:
— Александр, все, о чем и как ты говорил с главнокомандующим, слышали многие штабные офицеры и раздражены твоей дерзостью. Это же поразительно! Здесь мышь без доклада не войдет к начальству, а ты позволил себе вести такие речи с самим Жилинским. Счастье твое, что ты — георгиевский кавалер. Сюда, говорят, собирается приехать великий князь со всем штабом, и Жилинский конечно же доложит о твоей миссии Янушкевичу или — и того хуже — Данилову и изобразит дело как подкоп Самсонова под Ренненкампфа и под самого Жилинского. Ты понимаешь, что сие может означать для Самсонова или для тебя, раба божьего? В общем, проси опять свою батарею.
— Отличная идея. Именно об этом я и попрошу самого великого князя. Как старого знакомого по Петербургу. Если ты намерен пригласить меня по этому поводу на чарку смирновской, я согласен.
— Ты шутишь, цицерон несчастный… Офицер, а витийствовал, как думский левый. Если так дело пойдет — я не буду удивлен, что наш Друг в кавычках Кулябко сделает из тебя завтра именно левое пугало.
Александр спросил уже явно иронически:
— Я — думский цицерон да еще левое пугало? Ты полагаешь, что мне этого как раз и недостает? Любопытно и занятно крайне. Кстати, а что говорят эти думские левые о войне? Коль мне придется стать их единомышленником, мне положено это знать.
Свешников начинал сердиться и негромко сказал:
— Не прикидывайся простачком, Александр. Тебе хорошо ведомо, что левые протестуют против войны, устраивают забастовки мастеровщины на фабриках и заводах и требуют изменения существующего порядка вещей в России. Напиши своему братцу и моему другу Михаилу, и он просветит тебя на сей счет предостаточно.
— Благодарю, и полагай, что ты уже просветил меня. Но коль это сделал ты, а не Михаил и коль тебе так хорошо ведомо, что и где устраивают и чего добиваются левые, позволь спросить как у старого друга: а ты, собственно, откуда все это знаешь? Если бы ты сказал мне это в Новочеркасске — все было бы ясно: Михаил настроил. Но здесь, на передовых позициях, на войне, неужели есть свои «Михаилы»?
Свешников помолчал немного, настороженно посмотрел по сторонам и ответил:
— Они мне не представлялись, а мне за ними охотиться нет нужды, пусть этим занимается Кулябко. И я не удивлюсь, если он в подпитии примет тебя именно за Михаила.
— Благодарю, Максим. Но я ничего выходящего за рамки устава не говорил. Я говорил как офицер, как русский солдат то, что почитал за должное сказать главнокомандующему фронтом, на что имею право, о чем свидетельствуют документы, а все остальное — дело Жилинского. Не внемлет здравому рассудку — тем хуже для него. А ты серьезно боишься за меня?