Между тем часть заговорщиков уже проникла в «собственные покои» Анны Леопольдовны. Войдя к регентше в спальню, Елизавета застала ее в постели: в отсутствие все еще не вернувшегося любовника Анна Леопольдовна спала с мужем. Открыв глаза, перепуганная регентша увидела, что царевна смотрит на нее с ужасающей лаской во взоре, и услышала, как та говорит тихонько: «Сестрица, пора вставать!» Онемевшая от изумления регентша не шевельнулась. Но Антон-Ульрих, тоже разбуженный происходящим, стал громко звать на помощь гвардию. Однако никто не спешил во дворец. В то время как муж все еще продолжал орать дурным голосом, Анна Леопольдовна уже поняла, что плохо ее дело, пропала она, с покорностью лунатика встала и попросила только, чтобы ее не разлучали с Юлией Менгден.
Пока супружеская чета сконфуженно натягивала на себя одежды под цепкими взглядами заговорщиков, Елизавета направилась к детской, где царевич-младенец почивал, весь в кружевах, под кисейным пологом. Его потревожили шум и суматоха, он открыл глазки и стал жалобно плакать. Склонившаяся к нему Елизавета сыграла нежность и растроганность, впрочем, может быть, она была и впрямь взволнованна? Как бы там ни было, она взяла грудного ребенка на руки, отнесла в помещение кордегардии, где было тепло, и сказала громко и отчетливо – так, чтобы слышали все: «Бедное дитя! Ты не виновен, виновны только твои родители!»
Прирожденная актриса, Елизавета не нуждалась в аплодисментах, чтобы понять: она поднялась еще на одну ступеньку в глазах подданных, завоевала еще одну вершину. Произнеся эту фразу, которую считала – да так именно и было! – исторической, она схватила мальчугана прямо с пеленками, словно похитительница, отнесла в сани и, все еще прижимая к себе Иоанна VI, двинулась в рассветных лучах по городу. Было очень холодно. Небо отяжелело от снега и тумана. Редкие прохожие, «ранние пташки», узнавшие о том, что случилось минувшей ночью, бежали за санями царевны и кричали «ура!». В городе, благодаря соучастию Гвардии, произошел пятый за пятнадцать лет государственный переворот, и они уже настолько привыкли к таким внезапным переменам в политике, что даже и не задавались вопросом о том, кто же правит страной из всех тех высоких лиц, чьи имена, сегодня прославляемые, назавтра вызывают одни лишь проклятья.
Узнав по пробуждении о последнем перевороте, ареной которого стал императорский дворец, шотландский генерал Лесси, уже давно находившийся на службе в России, не выказал никакого удивления. Когда собеседник, жаждавший узнать его предпочтения, прямо спросил: «А вы – за кого?», Лесси ответил без колебаний: «За ту, кто царствует!».
Утром 25 ноября 1741 года такой философский ответ мог бы дать любой из русских, за исключением тех, кто потерял в связи со случившимся свое положение или свое состояние.
VII. Триумф Елизаветы
Государственные перевороты стали традиционными для политической жизни Российской империи, и Елизавета чувствовала себя обязанной – как морально, так и исторически – повиноваться правилам поведения в таких экстремальных обстоятельствах. Прежде всего она должна торжественно заявить о своих правах на трон, затем арестовать побольше людей, не согласных с тем, что она предъявляет такие права, и излить дождь благодеяний на своих приверженцев. В эту ночь новоявленная императрица смогла сомкнуть веки хорошо если на пару часов, но ведь эйфория от победы, возбуждение, ею вызванное, придают душе новые силы вернее, чем простой отдых. Едва занялся день, она была уже на ногах – причесанная, усыпанная драгоценностями, нарядная, улыбающаяся, словом, такая, как будто только что вышла из объятий целителя Морфея. В прихожей ее покоев уже собрались два десятка придворных, жаждавших первыми воздать почести своей царице. Быстро окинув их взглядом, она нашла среди ранних посетителей как тех, кто искренне радовался ее победе, так и тех, кто сейчас распластался перед нею только ради того, чтобы избежать заслуженного наказания. Отложив на время «сортировку», она улыбнулась всем с равной любезностью и, жестом приказав гостям удалиться, вышла на балкон.
Внизу выстроились полки, прибывшие принести присягу Елизавете Петровне. Солдаты в парадных мундирах, не нарушая строя, кричали от радости. Глаза их сверкали столь же грозно, как штыки. Елизавета внимала раскатам «уррра!», особенно звучного в морозном рассветном воздухе, и слышала за ними потрясающее многоголосое объяснение в любви матушке. За шеренгами людей в военной форме колыхалась серая толпа: жители Санкт-Петербурга, такие же нетерпеливые, как армейцы, торопились выразить свои удивление и одобрение. Столь единодушная радость породила у нее, женщины восприимчивой и чувствительной, довольно сильное желание простить тех, кто обманулся в своей приверженности другому лагерю, кто придерживался иной политической позиции. Но искушение длилось недолго: Елизавета воспротивилась собственной снисходительности, о которой потом непременно пришлось бы пожалеть, древний инстинкт, равно как и накопленный жизненный опыт, подсказывал ей, что власть исключает милосердие. И выбор был продиктован ледяной мудростью – наслаждаться счастьем, не отказываясь от мщения.
Чтобы как можно быстрее известить своих иностранных союзников о случившемся, она отправила князя Никиту Трубецкого к посланникам разных государств с одной и той же вестью: на трон взошла Ее Величество Елизавета I. Однако почти все иностранные министры уже и так знали о ночных событиях. Из дипломатов более всех был взволнован, конечно же, его светлость Жак-Иоахим Тротти де Ла Шетарди, для которого эта битва за трон была делом глубоко личным, и он надеялся, что его отблагодарят и главная виновница торжества, и французское правительство.
Когда Ла Шетарди ехал в коляске к Зимнему дворцу, чтобы поприветствовать новую царицу, гренадеры, участвовавшие накануне в героических беспорядках и до сих пор слонявшиеся без дела по улицам города, узнали проезжающего мимо французского посланника и встретили его восторженными криками, называя батюшкой французом и «защитником дочери Петра Великого». У Шетарди выступили на глаза слезы. Он сразу же решил, что русские куда сердечнее французов, и, не желая оставаться у них в долгу, тут же и пригласил всех этих бравых воинов зайти в посольство и выпить там по стаканчику во здравие Франции и России. Однако, когда он пересказал эту трогательную историю своему министру, Амло де Шайу, тот упрекнул маркиза в излишнем простодушии. «Комплименты, которые сделали вам гренадеры и которых вы, к несчастью, не сумели избежать, разоблачают ваше участие в революции», – написал французский министр своему посланнику 15 января 1741 года. Тем временем Елизавета приказала отслужить благодарственный молебен, за которым последовала и особая церковная служба, целью которой было официальное признание присяги, принятой армией. Позаботилась она также о том, чтобы опубликовать манифест, узаконивший ее приход к власти: «Божиею милостию мы, Елисавета Первая, императрица и самодержица всероссийская, объявляем во всенародное известие: как то всем уже чрез выданный в прошлом, 1740 году в октябре месяце 5 числа манифест известно есть, что блаж. памяти от великие государыни императрицы Анны Иоанновны при кончине ее наследником всероссийского престола учинен внук ее величества, которому тогда еще от рождения несколько месяцев только было, и для такого его младенчества правление государственное чрез разные персоны и разными образы происходило, от чего уже как внешние, так и внутрь государства беспокойства, и непорядки, и, следовательно, немалое же разорение всему государству последовало б, того ради все наши как духовного, так и светского чинов верные подданные, а особливо лейб-гвардии нашей полки, всеподданнейше и единогласно нас просили, дабы мы для пресечения всех тех происшедших и впредь опасаемых беспокойств и непорядков, яко по крови ближняя, отеческий наш престол всемилостивейше восприять соизволили и по тому нашему законному праву по близости крови к самодержавным нашим вседражайшим родителям, государю императору Петру Великому и государыне императрице Екатерине Алексеевне, и по их всеподданнейшему наших верных единогласному прошению тот наш отеческий всероссийский престол всемилостивейше восприять соизволили, о чем всем впредь со обстоятельством и с довольным изъяснением манифест выдан будет, ныне же по всеусердному всех наших верноподданных желанию всемилостивейше соизволяем в том учинить нам торжественную присягу».