Вокруг все было белым и золотым, словно в бальном зале. Великолепные хрустальные люстры сверкали тысячами огней, и впору было предположить, что они задуманы как самостоятельный световой орнамент: сентябрьское солнце щедро посылало людям свои лучи через огромные окна и надобности в искусственном освещении не было.
Однако в середине помещения вместо привычного для бальных залов полированного пола находилась просторная площадка, присыпанная опилками и толченой дубовой корой.
Перед началом представления эту площадку разровняли граблями, расчертив ее узором тонких линий, но лошадиные подковы выбили на ее поверхности совсем иной рисунок, когда жеребцы гарцевали и демонстрировали публике свою несравненную выучку.
А теперь арена была пуста. Пять белых лошадей только что вывели через арку в дальнем конце зала, и они исчезли в коридоре, ведущем в конюшню. Звуки менуэта Боккерини смолкли, разрешившись минутной паузой.
Зрители в переполненных ложах вытянули шеи в ожидании следующего номера; люди стояли в галерее, пытаясь что-нибудь увидеть из-за спин тех, кто оказался впереди. Сидевший рядом со мной Тимоти весь подался вперед, застывший от напряжения; с другой стороны Льюис, вальяжный и загорелый, удобно расположился в кресле, изучая программу, словно ничто в мире его сейчас не интересовало, кроме того обстоятельства, что этим сентябрьским утром, в воскресенье, прославленный Неаполитано Петра возвращен в испанскую школу верховой езды; сам директор собирается выехать на нем к публике, и вся Вена явилась, чтобы увидеть это своими глазами. Свет за аркой вспыхнул еще ярче. Дверная створка открылась, и все увидели коня; его наездник сидел неподвижно, как статуя. Медленным шагом конь проследовал на арену – уши торчком, раздувающиеся ноздри, движения отмечены печатью гордости, выдержки и самообладания… и все-таки в них сквозил еще и несомненный восторг.
Невозможно было уловить ни малейшего признака неуклюжести или неловкости. Танцующим шагом он обошел арену по кругу; ритмичный музыкальный фон скрадывал удары подков о песок, и, когда он плавно поднимал и снова опускал ноги, казалось, движение не требует от него никаких усилий… Невольно напрашивалось сравнение с плывущим лебедем. Свет отражался и играл на белой шкуре, с которой были аккуратно сведены последние следы черной краски, а грива и хвост реяли густым и тонким струящимся шелком, подобно снежному вихрю.
Музыка переменилась. Директор не шевельнулся, но старый жеребец фыркнул, слегка оскалился – и поднял себя вместе с всадником в первую фигуру «полетов над землей».
Завершив ее, он выступил вперед для приветствия, и его уши дрогнули, когда он услышал аплодисменты. Зрители вскочили с мест. Всадник сорвал с себя шляпу, традиционно салютуя портрету императора. Каким-то образом он сумел спрятать в тень и самого себя, и свое искусство, представляя публике только коня.
Старый пегий склонил голову. Он стоял прямо перед нами, в шести футах, но на этот раз не было ни приветственного ржания, ни даже блеска в больших темных глазах. И эти глаза, как и вся осанка жеребца, выражали теперь только поглощенность, сосредоточенность, обращенность внутрь себя. Он снова был в своем родном мире, снова подчинялся его законам.
Он попятился назад, развернулся и удалился под нарастающий гром рукоплесканий. Дверь за ним закрылась. Свет ламп потускнел, и белый конь двинулся по коридору за аркой туда, где ждала подстилка из свежей соломы, а над стойлом, как и прежде, было начертано его имя.