— Не тогда ли у тебя и слезы начали течь, как ты бычка-то своего потерял? — спросил помольщик Джуро.
— Да, как раз в то самое время, — подтвердил Ристо и продолжал: — Вот я и думал, как бы мне немцам отомстить, а вместе с ними усташам и четникам, всей этой нечисти. Неожиданно мне пришло в голову заминировать железную дорогу, хотя раньше я никогда этим рискованным делом не занимался. «Погоди, фриц! — думал я. — Будь проклят весь твой поганый род! Увидишь еще, на что я способен». Как-то вечером, после захода солнца, когда небо было еще светлое, но уже показался молодой месяц, я вышел из дома, прихватив с собой старую скатерть. Оглянулся — нигде никого, всюду тихо. Только щенок скулил в саду. Я крадучись направился к винограднику. Там отыскал неразорвавшуюся немецкую бомбу, осторожно откопал ее и положил на скатерть. Весила она килограммов десять. Я ее обернул соломой, как тыкву, которую хотят уберечь от морозов, и в ту же ночь понес к железной дороге. Ну и натерпелся страху! Взобрался я на вершину Тадичева-Скалы, откуда хорошо видно железнодорожное полотно. Нигде ни одной живой души. Внизу, со стороны города, послышался шум поезда, видать, как раз отходил от станции. Я быстро спустился по склону, положил бомбу между рельсами — и назад. Поднялся наверх, до того места, откуда начинался лес. Сразу за железной дорогой был обрыв, под которым шумела река. При свете луны она блестела, как серебряные-украшения у нашей попадьи, которой Станое почему-то зерно мелет бесплатно...
— Оставь меня в покое и не болтай без толку! Не то я за себя не отвечаю! — вскипел тот.
— ...Я на глаз прикинул высоту от реки до рельсов, и тут из-за поворота донесся стук колес. Я скорее в лес, подальше от этого места, а сам все время прислушивался, когда загремит. Прошло минут пятнадцать. Поезд проехал, а взрыва не было. Я вернулся на железнодорожное полотно. а бомба так и лежала там, как я ее оставил. «Фрицевская и своих не трогает», — подумал я, не зная, как быть дальше. Поднял ее и спрятал в кусты поблизости, а сам пошел домой. Я знал, что нужны какие-то специальные штуки, чтобы ее взорвать, да только у меня их не было. Однако я придумал, что сделать — взять кирку моего сына, который долго работал на железной дороге, и вытащить клинья, что держат рельсы. Тогда поезд обязательно сорвется вниз, пусть его хоть сам бог бережет.
На другую ночь я снова отправился туда. Потихоньку подкрался к дороге, вытащил несколько клиньев, сдвинул немного рельсы — и в лес. Ждал я долго, до самого утра, пока не подошел поезд. Сначала до меня донесся скрежет железа и свист пара, вырывающегося из котла, а потом послышались грохот, крики и стоны. Я спокойно вернулся домой. Мало фрицев осталось в живых, некоторые поразбивались, слетев с обрыва, других придавило вагонами. Многие утонули в реке.
На следующий день к тому месту подошел другой поезд. Немцы подобрали мертвых и раненых. Рассказывали, что все они были жирные как свиньи... Может быть, кто-нибудь из них сожрал и моего бычка, однако на пользу это ему не пошло... А железки, что остались от поезда, и до сих пор ржавеют в реке, никто не может их вытащить... Это вы знаете... Вот так я и отомстил фрицу, хотя и не было у меня мины.
— А что ты сделал с бомбой? — спросил Гавро.
— Она так и лежала в кустах у железной дороги, пока не пришли партизаны и куда-то не унесли ее.
Довольные, помольщики вытащили из огня дымящуюся погачу, разломили ее и дали Ристо самый большой кусок. А мельничный жернов по-прежнему однообразно скрипел, заглушая шум воды.
Гнев
Базарная площадь, где собралось почти все население небольшого городка, гудела от возбужденных голосов и выкриков. Особенно будоражил толпу вид дубового столба с раскачивающейся на нем, подобно длинному маятнику, веревочной петлей. Сотни людских глаз горели ненавистью и презрением. Люди нетерпеливо требовали расплаты за те унижения и страдания, что они перенесли. Виновником всех их бед был усташский жупан[10] Виктор...
— Давайте сюда жупана! — неслись крики с разных концов площади.
Волнуясь, толпа то и дело приходила в движение, над головами взлетали угрожающе сжатые кулаки.
— Успокойтесь, люди добрые!.. Да, вы будете его судить. Но не напирайте же так!.. И в таком деле должен быть порядок, поймите! Не вынуждайте меня на крайние меры, а то ведь придется силу применить! — кричал командир Любан, чей взвод оцепил пространство около виселицы.
Любан взобрался на стол, поставленный под виселицей. Над ним раскачивалась веревка с петлей на конце, которая притягивала к себе взгляды стоявших в передних рядах.
— Примкнуть штыки! — приказал Любан бойцам из оцепления. — Люди, сколько можно вас уговаривать? В последний раз прошу: успокойтесь! Сейчас выведут подлеца жупана. Ну что вам не терпится? — пытался он образумить народ. Ему не хотелось прибегать к силе.
— Поглядите-ка на него! Тоже мне народный защитник и товарищ! Залез на стол, чтобы народу зубы заговаривать, да еще и угрожает! Народ не проведешь! Вот навалимся все вместе, тогда держись!.. Кого это ты, командир, защищаешь, интересно мне знать? А ну отвечай, чтоб всем слыхать было! Немедленно давайте сюда жупана, мы с ним по-свойски поговорим! Знаешь ли ты, сколько жупан людям зла причинил? — яростно кричала, размахивая руками, очень худая женщина, покрытая черным платком, с темными кругами под глазами.
— Мне известны все его злодеяния! Как же мне их не знать? — пытался успокоить ее Любан.
— Ничего ты не знаешь! А я знаю. У меня сердце кровью изошло, как только еще бьется... Жупан Виктор увел моих деточек, и с тех пор от них ни весточки... Ой, детки мои, голубочки мои сизокрылые, как я хочу найти и обнять вас! — запричитала женщина во весь голос и стала бить себя в грудь.
— Петар, подсоби! Люди, помогите мне ее унять! — Какой-то усатый человек в полушубке с трудом удерживал обезумевшую женщину. Несколько человек поспешили ему на помощь. — Это моя родная сестра, — стал объяснять он. — Троих детей у нее взяли. Сказали, что жупан так велел. С тех пор она начала таять, как свечка, и все плачет. Мы с ней измучились. А тут услышала, что жупан арестован и что назначен суд. И вот, хоть мы и старались отговорить ее, пришла сюда. Я чувствовал, что ей это на пользу не пойдет и что она, наверное, не выдержит...
— Правильно, что нас пригласили его судить. Это по справедливости...
— Усташский ублюдок не смог бы за все расплатиться, будь у него хоть тысяча жизней.
— Не смог бы, это ты верно подметил, но мы с ним все-таки посчитаемся!
— Давайте сюда жупана, паразита окаянного, я у него кое-что спрошу! — послышался звучный бас с другого конца площади.
Из здания, где когда-то размещалась городская управа, вышли десять бойцов и стали расчищать дорогу к виселице.
— Сейчас вы будете удовлетворены... Освободите проход! Быстрее! Сейчас сюда приведут проклятого усташского палача, вы его и вздернете! — слышался голос Любана.
Кое-как удалось освободить узкое пространство, по обе стороны от которого волновалась возмущенная толпа. На пороге бывшей управы появилась сгорбленная фигура жупана. Площадь на секунду замерла. Бойцы конвоя чувствовали, что это лишь затишье перед готовой в любую минуту разразиться бурей, и плотным тройным кольцом окружили преступника. Тот шел медленно, опустив глаза. Он, видимо, боялся думать о том, что его ждет, и старался не смотреть на страшный столб с петлей. В эти последние минуты перед смертью он испытывал слабость и страх и не мог перебороть их. Как ни старался он вызвать в памяти такие картины прошлого, которые придали бы ему мужества в эти страшные минуты, в голову почему-то лезли мысли о том, как он награждал своих подчиненных за убитых ими людей: за взрослого мужчину платил тысячу кун[11], за женщин и стариков — вдвое меньше. Детей он обычно отправлял в концлагерь, обрекая на медленную смерть. Об этой «системе» как-то узнал Артукович, начальник Виктора, и похвалил его... Нельзя сказать, чтобы эти воспоминания приободрили жупана. Наоборот, он почувствовал даже нечто вроде раскаяния. Он напрягся, пытаясь справиться с постыдной слабостью в коленях, но от этого его шаг сделался комично-неуклюжим.