Комдив любил пофилософствовать, поговорить и послушать. Сидорчук хорошо знал эту особенность характера своего начальника и стал рассказывать:
- Утром, когда пошли в лаву, зарубил я двоих... Погнался за третьим конником... Мужик здоровенный, бородатый... Видит, что за ним гонятся, пришпорил коня - и в сторону. Я за ним... Приподнялся на стременах, занес шашку, а конник прижался к гриве коня и знай только машет саблей по сторонам. Надо бы пронестись мимо, черт бы с ним, а я уж и не помню, как налетел на него, рубанул, и он поскакал дальше, как всадник без головы. Читали такую книгу? Потом уж свалился с коня.
- Да, - сказал Боронин, багровея. - Ты, милый, эти разговорчики оставь при себе, а то ребятушки мои засмеют тебя. Тогда придется уйти из дивизии. Конника ему стало жалко! Какого конника? Кадета? Деникинца? Белую сволочь? - Боронин от возмущения даже придержал коня.
- Я не о кадете, о человеке, - пытался оправдаться Петька Сидорчук. Ведь если у него отнять идею - что они там хотят - царя или Деникина, - он все же останется человеком?
- Глупости говоришь... Человек живет со своей идеей. Идея у него может быть правильная, как у нас с тобой, рабоче-крестьянская, а может быть - паразитическая, буржуазная. Так вот, нельзя человека отделять от идеи. Если хочешь срубить идею - ее надо срубать вместе с головой! И никаких там разговорчиков насчет "человека". Не толстовец ли ты?
- Да нет же, Иван Макарович, я не об этом...
- Ни черта ты не понимаешь, - сердился Боронин. - Тебя, дурака, надо учить и учить. Мозги бы тебе мог вправить этот конник, которого тебе стало жалко: срубил бы тебе башку, тогда тебе не пришлось бы его жалеть. На войне как на войне: ты не убьешь - тебя убьют. Убивать никогда не весело. Весело разве что злодею. А мы не злодеи. Мы убиваем потому, что нас хотят убить. А это есть справедливое дело.
Проехав немного, Боронин сказал уже мягче:
- Ничего, это пройдет со временем: все проходит в жизни, и это пройдет... Пекарем ты не работал?.. Нет?.. А каменщиком?.. Нет?.. Грузчиком?.. Тоже нет? Тогда ты и впрямь ни черта в жизни не знаешь!
- Я матрос, Иван Макарович. И отец был у меня черноморский матрос...
- Так вот, слушай. Когда я в первый день поработал грузчиком, думал, что больше не встану с постели. На крик кричал - все тело болело. На другой день на работу шел качаясь, еле передвигая ноги. А потом, на пятый или шестой день, все прошло. Трудился с утра и до позднего вечера - хоть бы что! И груз был не какой-нибудь, а все хлопок, соль, цемент, самый дьявольский груз. Так и в каждом деле: сперва тяжело, потом легко. Порубаешь с полсотни кадетов, а потом головы им будешь сносить, как лозу.
- Иван Макарович!..
- Ну...
- Зря вы подумали, что я имею жалость к врагу. У меня есть даже хорошая мысль... Отпустите меня воевать, а?
- А ты что, не воюешь? Может, и я не воюю? Или мы с тобой в бирюльки играем?
- Ой, да что вы, Иван Макарович! Я не хотел вас обидеть. Мне бы по-настоящему порубать кадетов, носиться бы с саблей впереди эскадрона! Право, отпустите!
- Где ж я тебе найду эскадрон? Командиры у меня заслуженные рубаки, кочубеевцы и таманцы, герои многих боев. Они еще в войне с немцами прославились, - уже примирительно сказал Боронин.
- А эскадрон я найду себе, Иван Макарович. Насчет этого у меня тоже имеются мысли.
- Мысли?
- Ну да, Иван Макарович. Я давно подумываю вот насчет какого дела... Собрать бы в Астрахани матросов, посадить их на коней, дать в руки сабли!.. И воевали бы они не хуже кубанцев или терцев. Чего им без дела сидеть в резерве и в отрядах?
- Так это не просто мысли, а целая идея, - рассмеявшись, сказал Боронин.
- Вот именно, Иван Макарович!
- Хорошо, Петька. Вот сегодня из города вернется Киров, ты и расскажи ему о своих планах. Может быть, он поможет. На одной идее ведь не поскачешь по степи рубить кадета?.. Нужны кони, нужны седла, сабли, и нужен, наконец, корм для коней. А где все это найдешь? Сам видишь, в каких условиях воюем.
- Вижу, Иван Макарович. Но все же я обращусь к товарищу Кирову. Сердиться не будете?
- Чего же мне сердиться! Идея твоя похвальная. И ты не обижайся на меня. Досадно просто стало, что ты не вспомнил тех женщин, что сейчас прошли. Ведь мы вместе смотрели пьесу "Враги". Прекрасный спектакль, выражает думу народную. Ты должен был запомнить не только идею пьесы, но и исполнителей. Та молодая, с косами, играла Надю, племянницу Полины, жены заводчика. А рыжеволосая - Клеопатру, жену купца Скроботова... Как же их можно было забыть? Их весь город знает. Этим спектаклем они трудовой народ на ноги подняли. Слышал, что рассказывал Нефедов? После спектакля, когда к нам уходил отряд, все зрители пошли на фронт, на подмогу... Понимать надо! А ты даже не догадался предложить флягу с водой. Сам видишь, какая жара, пить-то всем хочется.
- Не догадался, Иван Макарович, - виновато сказал Сидорчук. - В гриме бы узнал, а так - ни за что!
Стороной, по барханам, падая и поднимаясь, шел какой-то боец. Не спуская с него глаз, Боронин спросил Сидорчука:
- Что с ним - ранен, что ли?
- Нет, - сказал Сидорчук, - как будто плачет...
Боронин повернул коня и поехал наперерез бойцу.
- Ты чего плачешь, парень? - крикнул он. - Радоваться надо. Кадету морду набили.
Боец остановился и стал водить рукой по лицу, размазывая слезы по запыленным щекам. Потом сказал:
- Тезку, тезку моего убили, товарищ командир!
- Какого тезку?
- Друга моего, Костю Большого! - Не поднимая головы, он все водил рукой по лицу. - Мы водолазы. Добровольцы. Нас знает товарищ Киров. Мы ему со дна Волги машину поднимали. Нас было двое водолазов - я и Костя, Костя Большой.
- Как же его убило?
- По своей вине убило, товарищ командир, по своей!.. Все не слушался! Что ни скажешь ему, у него на все один ответ: "Ладно, ладно". Сколько раз говорил: не высовывайся из окопа, а он внимания не обращал: в одно ухо влетит, в другое вылетит. Так его и убило.
- Слезы убитому не помогут, - сказал Боронин. - Ты лучше отомсти за друга.
- Убью сволочей, это так... А тезки все-таки не будет, - горько плача, сказал Костя Маленький и пошел, пошатываясь, по барханам.
- Славный парень. По другу как убивается, - сказал Боронин и тронул Орлика.
Навстречу им то и дело попадались раненые. Поодиночке и группами они медленно брели, изнемогая от жары и утопая в песках. Вот за барханом им встретилась целая толпа раненых из отряда Аристова. Телеги, на которых они ехали, застряли в песках, и теперь каждый сам по себе пробирался к дороге, где были раскинуты палатки полевого околотка. Впереди, чуть ли не весь в бинтах, шел плечистый парень. Его поддерживал такой же богатырь в рабочей блузе, с забинтованной головой. Лицо парня так сияло, что Боронин невольно остановил коня. Остановился и парень.
- К нам едете, товарищ комдив? - спросил он. - Опоздали малость, дело уже подходит к концу. Ну и дали мы жару кадету!
Раненый был тот самый Тисленко, командир второго орудия, у которого, по словам Пини, убило или ранило Василия Корнеева.
- Командир-то жив у вас? Или убит? - спросил Боронин.
- Разрешите по порядку, товарищ комдив... - переводя дыхание, попросил артиллерист. - Конечно, мы были на виду у кадета, и он нас все время обстреливал. Но мы упорно дрались, не обращая внимания на его огонь. Сначала ранили Боброва, моего наводчика, потом Кулеша. Осколок перерезал горло Козину... Меня вот тоже задело. - Тисленко как-то удивленно оглядел свои бинты. - Кровь хлынула, упал... Тогда за мое орудие встал Василий Корнеев. Он один работал за весь расчет. Сам подносил снаряды, сам заряжал, сам наводил и стрелял. На третьем выстреле он снес вражескую пушку... Через некоторое время меня унесли. Что стало с Корнеевым, не знаю... Одно хорошо помню: от батареи в целости осталась одна пушка, и за нею - комбат...
Рассказав эту историю, Тисленко с товарищами пошел дальше.
Боронин тронул поводья. Путь по барханам по-прежнему был тяжелым и утомительным. Орлик шел, осторожно перебирая ногами, и весь дрожал от усталости.