Во вторую игру Кауфман снова выиграла и почти до отказа набила деньгами наволочку. На нее, как на героиню, смотрели игроки, и она всем улыбалась, счастливая и растерянная.
Потом выиграла дама с тройным подбородком, сидящая напротив мадам Сильвии. От радости с нею стало худо, она упала в обморок.
- Воды, воды! - закричали все вокруг стола.
Пока приводили счастливицу в чувство, банкомет объявил перерыв.
Мадам Сильвия снова увела Кауфман за портьеру, шепнула ей на ухо:
- К тебе, голуба, имеет интерес один важный господин.
- Да что вы, мадам Сильвия! - с притворным удивлением произнесла Кауфман.
- Да, да, голуба, очень важный господин!
- Интересно, зачем я ему понадобилась? Кауфман не красавица, да и не так уж молода…
- Но Кауфман - великая женщина! - сказала мадам Сильвия самым серьезным тоном.
Кауфман подкинула наволочку с выигрышем:
- Деловой человек?
- О да.
- Богатый?
- О да!
- И давно вы его знаете?
Мадам Сильвия отвела глаза. Кауфман захихикала, прикрыв ладонью рот. Потом сказала:
- Я догадываюсь, я, видимо, знаю его!
Мадам Сильвия замахала руками:
- Нет, голуба, вы не можете его знать, он из другого города, а не из этой паршивой Астрахани.
- Он немец из Сарепты, продавец горчицы Фриц Кениг, не так ли?
Потрясенная мадам Сильвия только простонала:
- Голуба…
- Вы удивлены? Сказать вам больше? Фриц Кениг - такой же продавец сарептской горчицы, как я китайская принцесса.
- О, я вас не понимаю! - отшатнулась от Кауфман мадам Сильвия.
- Не понимаете? - Кауфман снова захихикала. Потом, прищурив левый глаз, правым, сверлящим, как бур, впилась в мадам Сильвию. - Вы все прекрасно понимаете… А не знаете ли вы Адама Фокленда?
Услышав имя английского разведчика, мадам Сильвия упала в кресло, скрестив руки на своей пышной груди.
Кауфман решила сразить мадам Сильвию.
- Я знаю также, - продолжала она жестко, - что вы совсем не мадам Сильвия и что вы умеете делать не одни только французские шляпки. Но об этом потом, потом…
Мадам Сильвия закрыла лицо руками.
- Не надо, больше не надо, я боюсь вас, - простонала она.
Кауфман могла бы совершенно сразить мадам Сильвию, если б сказала, что хорошо знает и выполняет поручения и мистера Хоу, и мистера Чейса, представителя фирмы по производству холодильных машин… Но она предусмотрительно промолчала, подумав: «Бог ее знает, кому она еще служит, кроме англичан!»
- Я пошутила, - сказала Кауфман и похлопала мадам Сильвию по спине. - Я ваш старый друг. Нам долго еще вместе работать. Приходите завтра на чай. На five-o'clock… Впрочем… Вы ведь «француженка», а это английский обычай. Захватите и вашего «Фрица Кенига - немца из Сарепты». У меня безопасно. Списки коммунистов и цианистый калий - сущая ерунда! Для вашего Фокленда у меня есть кое-что поважнее. - Она подумала о Лещинском и Буйнакском.
Она оделась, взяла наволочку с выигрышем и откинула портьеру.
За столом играли. Кауфман спустилась по винтовой лестнице вниз. На стуле дремала татарка-служанка. Из наволочки Кауфман вытащила пачку керенок, сунула служанке в руку и вышла на улицу. Наверху, ей вслед, грянул граммофон: «Обидно, ах, досадно…»
На улицах было светло и оживленно, во многих квартирах раскрыты ставни. Навстречу то и дело попадались веселые парочки. Вчера этого еще не было. Иногда Кауфман встречала знакомых. Ее знали многие в городе: как медицинскую сестру, как активистку женотдела, как великую мастерицу на всякие сделки. Через Кауфман можно было достать любые продукты, продать драгоценности, купить валюту, найти богатую невесту для богатого жениха. Она была незаменимым посредником в коммерческих, семейных, но еще больше в темных делах, хотя об этом знал ограниченный круг людей.
К Кауфман относились по-разному. Впрочем, на это ей было наплевать. У нее было собственное мнение о себе и людях, которых она или презирала или ненавидела. Не случайно в таком большом городе, как Астрахань, среди большого круга знакомых она не имела ни одной подруги, ни одного друга… разве что «потомственного бондаря» Бондарева, шальную голову…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вернувшись с объединенного собрания совета профсоюзов и фабрично-заводских комитетов, Киров вызвал в ревком Атарбекова и его комиссию по налаживанию работы ЧК и Особого отдела. На этом собрании был поддержан призыв ревкома и принято решение строго соблюдать хлебную монополию. Но среди профсоюзных работников нашлись и такие, которые потребовали отменить карточную систему, объявить свободную торговлю хлебом, в противном случае грозили забастовкой на своих предприятиях (на лесопильном заводе и в бондарной мастерской). Хотя собрание и встретило эти угрозы криками «позор» и подтвердило свое безоговорочное решение по хлебному вопросу, Кирова эта история заставила серьезно задуматься. Было ясно, что меньшевики, пробравшиеся в профсоюзы, не собираются складывать оружия, что они пользуются поддержкой астраханской контрреволюции, буржуазии, белоказачества и что реформы и декреты военно-революционного комитета и впредь они будут встречать в штыки.
Взволновало Кирова и другое событие, происшедшее в этот же вечер в клубе моряков. Там шел концерт. Последней выступала пианистка. Она должна была исполнить интермеццо из «Кармен», но сыграла похоронный марш Шопена.
Моряки вывели пианистку в коридор, учинили ей допрос. Пианистка отвечала дерзко, заявила:
- Не сегодня-завтра Астрахань будет взята белыми, вот и сыграла вам похоронную! О, как я вас ненавижу! - И с ней сделалась истерика.
Пианистка оказалась женой Гладышева, бывшего председателя правления астраханских консервных заводов, снятого на днях Кировым с работы. В концертную бригаду попала случайно, по мобилизации культкомиссии губисполкома.
Киров много курил, шагая по кабинету.
Тревожили думы и заботы. «Где Мусенко и Федорова с отрядом? Как пробирается Буйнакский по заснеженной степи? Где застряли хлебные маршруты? Как Боронин?» Иногда он останавливался у окна или садился на диван, закрывал рукой глаза. Хотя в эти дни в городе и не было замечено явных признаков готовящегося белогвардейского мятежа, на сердце было неспокойно.
Раньше улицы города в это время были полупустынными. Рабочие и служащие трудились на предприятиях и в учреждениях до позднего вечера, а обыватель отсиживался дома, и если он и пробегал по улице, то быстро, не желая быть замеченным патрулями. И что особенно резко бросалось в глаза - обыватель был плохо одет: все ценное он прятал.
А тут вдруг город ожил. Правда, и весна давала о себе знать, впервые выглянуло солнце. Но дело было не в весне: обыватель ждал каких-то событий.
Проходя с Ульянцевым по Никольской мимо парикмахерской, которая еще вчера была заколочена досками, Киров обратил внимание на двух людей. Один из них, статный господин с нафабренными усами, был в котелке, богатой шубе, второй - в пальто из дорогого сукна и мягкой добротной шляпе. Вели они себя так, будто бы не было ни войны, ни тифа, ни голода. Киров не слышал разговора этих людей, до него долетели лишь слова, сказанные господином в шубе: «Скоро весна!», затем реплика господина в пальто: «Надолго ли?» И снова слова господина в шубе: «На этот раз - навсегда!»
Киров обернулся. Господин в шубе что-то шепнул своему спутнику, и они громко, беспечно засмеялись.
Изменившись в лице, Киров сжал кулаки. Ульянцев сперва не понял, в чем дело; он стал оглядываться по сторонам, обернулся и увидел хохочущих; похлопал по маузеру, гневно сказал:
- Дай срок, наплачутся.
В эти дни Кирову несколько раз приходилось проезжать и проходить по Никольской. Это был торговый центр города. Здесь находились конторы богатейших фирм, агентства разных торговых и транспортных обществ, лучшие рестораны, винные погреба, магазины колониальных товаров. Совсем недавно тут было тихо и безлюдно, а сейчас везде чувствовалось оживление: торгаши высыпали на улицу.