Мехти Теймуров поговорил со стариком.
Старик после долгих уговоров взял кувшин.
- Видит аллах, что этот большой начальник является добрым человеком, - сказал он, подойдя и обняв Кирова, и Сергей Миронович, смутившись, тоже обнял старика за плечи. - Я благодарю вас, друзья, вы спасли меня и бедное животное, вы добрые люди, и все мы братья. - В глазах старика блеснули слезы.
Бурдюки с нефтью погрузили на ослика. Держа в левой руке кувшин, старик правой взял тяжелый посох, стал низко раскланиваться и благодарить.
Сергей Миронович направился было к машине, но остановился.
- Как, Мехти, звать старика?
- Али-баба, Мироныч.
- Спроси, куда он нефть везет?
Теймуров поговорил со стариком.
- Он говорит, что у них в ауле впервые открылась школа, у него там учатся двадцать его правнуков, он служит сторожем в этой школе. По вечерам заладили в школу ходить и взрослые, и добрые учителя теперь с ними тоже занимаются, учат их наукам. Вечерами нужен свет, и он поехал в город за нефтью, и теперь все односельчане будут ему благодарны. Он говорит еще, что на ишаке, конечно, много нефти не привезешь и погибнешь вот так от жажды; хорошо бы в город поехать на арбе, но арбы ему не дал их господин начальник, председатель сельсовета. Он еще говорит, что председатель сельсовета - большой злодей: лучший дом богатея Мустафа-аги он взял себе, а для школы отвел чуть ли не двор для овец, где детям будет очень холодно зимой.
- А ты, Мехти, спроси название аула… уезда… как величают их господина начальника. - И Киров достал свою пухлую записную книжку.
Теймуров поговорил со стариком и перевел его ответ.
- Скажи Али-бабе, что ему за нефтью больше не придется ездить на ишаке, а детям заниматься на скотном дворе. И еще скажи, Мехти, пусть впредь о таких вещах не молчат, пусть приезжают в Баку, пусть ко мне заходят. - Сощурившись, изменившись в лице, Киров положил руку на плечо Теймурова. - Будь этот господин начальник настоящим коммунистом, какая у него должна быть радость: в ауле впервые открыли школу! Впервые в истории! Я бы на его месте полсотни арб послал за нефтью. Полсотни, Мехти… - Киров снял руку с его плеча и подошел к машине.
Теймуров все это толково разъяснил горцу, обещал ему лично заняться этим господином начальником.
Машина тронулась, вскоре она исчезла в облаке пыли, и старик большими шагами пошел за своим ослом.
Через час фордик Кирова показался в пригороде Баку, через Шемахинку выехал на Коммунистическую и повернул в сторону моря.
У здания Азнефти машина остановилась. Теймуров вылез, распрощался с Кировым, и Сергей Миронович поехал дальше.
По Баилову, прижимаясь к стенам одноэтажных домов в поисках тени, в Шихову деревню шли запоздалые паломники: белобородые старцы, женщины в мрачных чадрах, наголо бритые мальчишки. В фаэтоне трусил благочестивый мулла из дальней мечети, в белой чалме, с оранжевой от хны бородкой.
Была ашура, десятый день месяца Маггерама. Правоверные, носящие траур по имаму Усейну, убитому наместником города Куфы Убейдулой Ибн-Заидом, в этот день в Шихове после службы в мечети Биби-Эйбата устраивали шахсей-вахсей - демонстрацию рубки и самоистязания.
На дороге были навалены горы булыжника, щебня, песка, валялись тачки. Каменщики мостили дорогу. Это была знаменитая Баиловская дорога, которую в норд всегда поливали мазутом.
Тигран затормозил машину, чтобы пропустить встречную арбу, - проход был узок, и им бы не разъехаться. Из арбы доносились плач и причитания…
Когда арба поравнялась с автомашиной, Киров спросил аробщика:
- Что случилось? Почему плачут?
Седовласый аробщик придержал коня.
Из арбы доносился глухой стон. Кто-то в ней лежал умирающий или раненый, и над ним на коленях стояли женщина в черной заплатанной чадре и испуганная девочка с размазанными по лицу слезами. При виде чужих людей женщина и девочка запричитали еще сильней. Тигран сразу же узнал девочку по ее красному с белыми горошинами платьицу: неделю назад он сам своими руками из азнефтинского склада по записке Сергея Мироновича получил десять метров сатина и повез его тартальщику Зейналу, который, как передали рабочие Кирову, жил в крайней бедности.
Тигран рассеянно выслушал аробщика и сказал Кирову:
- Раненого везут из Шихово. В бане ему не смогли остановить кровь. Едут искать доктора. Ему очень плохо…
- Кто он? Рабочий?
Тигран опустил глаза.
- Старик говорит, что это тартальщик с Зубаловского промысла и звать его… Зейнал.
- Какой Зейнал? Наш Зейнал?
- Наш, Сергей Мироныч…
Бросив портфель на сиденье, Киров вылез из автомашины и подошел к арбе.
Женщина, забыв про обычай, откинула с лица чадру и в великом горе била себя по коленям. Девочка утихла, вытерла кулаком слезы и теперь с любопытством наблюдала за незнакомыми «высокими» людьми на «шайтан-арбе».
- Это жена и дочь? Как же мог передовой рабочий так рубиться?
Аробщик стоял, сложив на животе руки, смущенный сердитым видом этого русского человека, перед которым он словно был в ответе за случившееся несчастье. Он что-то начал спрашивать у плачущей женщины и объяснять Тиграну…
- Они говорят, Сергей Мироныч, что, как и всякий правоверный, Зейнал тоже мог участвовать в шахсей-вахсее, но так рубиться, нанести себе такую тяжелую рану было совсем не обязательно. Так рубятся фанатики, а Зейнал был только обычным правоверным. В этой истории есть что-то непонятное. Шихово никогда не видело столько народу, как сегодня.
Зейнал лежал на тюфяке. Голова его была укутана тряпьем, которое за дорогу сильно пропиталось кровью.
- Зейнал! - Сергей Миронович тронул его за плечо.
Зейнал приоткрыл глаза, посмотрел на Кирова, но не узнал его.
- Да, он тяжело ранен…
Тигран и аробщик осторожно перенесли раненого в автомобиль.
- Рановато в рай задумал, Зейнал. Учиться тебя думал послать, а ты… Эх, Зейнал, Зейнал… И главное, в такой день, когда начинаем работы на бухте!
Киров в записной книжке набросал несколько строк, оторвал листок и передал Тиграну. Письмо было адресовано главному врачу больницы.
Автомашина, оставляя за собою глубокие борозды в песке, пошла в город.
Аробщик предложил Кирову доехать до бухты на его арбе.
- Саг ол, йолдаш*. Пешком пойду.
* Спасибо, товарищ.
Старик поклонился и погнал лошадь обратно в Шихово.
Ноги Кирова увязали в песке, как в расплавленном асфальте. Он шел, жмурясь от солнца. Рубаха липла к плечам. Он снял кепку, вытер лоб. «Такой передовой рабочий, а пошел рубиться! Сколько сегодня будет раненых? И за что, главное, прольют кровь? Обидно…»
2
Недалеко от Баиловской дороги было построено нечто вроде триумфальной арки, сооружена трибуна, разукрашенная зеленью, транспарантами и лозунгами. Вокруг толпился народ, дожидаясь приезда Кирова.
Он пришел на бухту по берегу моря, обливаясь потом от невыносимой жары. На последнем пригорке, откуда уже шел спуск прямо на бухтинские болота, он достал платок, чтобы вытереть мокрое лицо, и так, с платком в руке, остановился, потрясенный величественной картиной, открывшейся его глазам.
Там, внизу, на оживших болотах, сновали сотни арб, телег и грузовиков. Сверкали обнаженные, загорелые тела возчиков и грузчиков. По мосткам, сложенным из досок и змейкой расходящимся во все концы бухты, на тачках возили песок и камень. Сотни людей с лопатами и кирками в руках работали у самого берега по колено в воде. Мелькали разноцветные косынки девушек. Слышалась разноплеменная речь, песни…
Со «старой площади» рабочие прокладывали шпалы и рельсы будущей промысловой железной дороги. Голосисто кричала крохотная «кукушка», толкая небольшие вагонетки, груженные лесом. Шумно было у навесов, где плотники на скорую руку мастерили тачки и носилки, разбираемые строителями бухты.
Кричали папиросники, газетчики, ирисники, продавцы сладкой воды, винограда, халвы, чурека, пронюхавшие про первый субботник и начало работ на бухте и хлынувшие сюда из города.