— Что ж, быть хранителем общей казны — покойное занятие, и легко на совести при этом. Я согласен…
— А ты, милый Васенька?..
— Да кем же быть?.. Не царем же, в самом деле… — проговорил он притворно-ленивым голосом, но из глаз его сверкнуло что-то, и, чтобы скрыть лицо, он опустил голову, жадно ожидая в то же время ответа Парамона.
— Ну, царем… Это высоко залетаешь, а называйся начальником Зеленого Рая… будешь распоряжаться всеми и приказы рассылать…
— Вот обоих нас назначил на должности, — со смехом проговорил Петр, — а про себя-то и ни слова…
— Куда мне уж с вами… Смотрите, братцы милые, какой я…
С этими словами Парамон, как бы выставляя напоказ свое безобразие, повернулся на неподвижно стоящих ногах в одну и другую сторону, показывая свое винтообразное, изуродованное тело с плечами, высоко торчащими, точно кости от оторванных крыльев огромной птицы. Лицо его, виднеющееся между ними, с ниспадавшими по сторонам прядями рыжих волос, было жалко искажено страдальчески-злобной улыбкой, блуждающей по губам, как раздавленная змея в расщелине скалы.
— Видите, какой я… Куда там начальствовать… Да и смирение мое всем известно… С покорной душой родился и с покорностью под небом стою и хвалю Бога: может, и молнией ударит в гневе, что по земле Его ползает тварь этакая… Нет, братцы мои, мне бы только книги читать, да наблюдать, чиста ли совесть у всякого человека… Мне это как раз за смирение полагается… Вот я и буду правителем веры и учения в школе.
— Это <ты> хорошо придумал, — проговорил Петр, кивнув головой. — Ученость и совестливость твоя известны всем.
— Согласен и я… — сказал Василий, — наблюдай, чтобы совесть чиста была у всякого человека… хорошо придумал.
С минуту все стояли в раздумье. Вдруг Василий решительно сказал:
— Братцы, милые, подадим же руки друг другу и поклянемся сохранять в тайне все сказанное здесь. Потом и действовать начнем заодно…
— Подождите, голубчики, руки подавать, — остановил обоих братьев Петр, — вы забыли главное…
— А что такое? — спросил Парамон.
— Про отца забыли-то мы, вот что… Про родителя, ветхого старца — и ни слова, а без него никак нельзя… Его только и почитают внуки и правнуки и он… что Бог.
— Скорее, ворон, — с затаенной злобой ответил Парамон. — Только не клюет больше, потому стар.
— Что ж ты так про отца-то? — удивленно глядя на Парамона, укоризненно сказал Петр.
— Не забыл я о нем, братец милый, и сам хорошо знаю — святыня он для всех в Зеленом Раю, но как он очень уже стар и умом как младенец сделался, то я вот что придумал: говорите ему, что Бог не терпит такого общества — без управителей и начальников, и вот почему, собственно, пошли на нас разные беды — ссорятся внуки беглых каторжников из великой России, и потому надо, чтобы он, Демьян, власть явил. Это мы потом рассудим, как власть проявить и прочее, а пока идите без меня, скажите, что в Зеленом Раю неспокойно без его начальствования, — посмотрите, как обрадуется. Знаю я его, душа его — огонь, да вот воли не было, скажите и так еще: из России шлют полицейских, смотреть, что за деревня такая — без начальства, и в избах — без икон: боится он полиции и наш будет, а как ум его ослаб, то будет он не управителем, а старой размалеванной куклой, вот мы и будем, значит, для блага общего начальниками…
— Только, чтобы по совести… — начал было Петр, так как, имея тайное пристрастие к деньгам, он в такой же мере был человеком честным и хорошим, и слова Парамона его встревожили, но Василий, терзаемый жаждой власти, быстро его перебил:
— Подадим же, братья милые, руки друг другу и поклянемся держать все в тайне и заодно быть по совести…
— Только боюсь, Парамон милый, — взволнованно заговорил снова Петр, нерешительно протягивая руку, — может, ты не по совести, и Бог не благословит начальствования нашего… Может быть, с умыслом каким говорил неправильно…
— Пусть тогда моя эта рука отсохнет, — проговорил Парамон, поочередно подавая руку братьям. — Пусть тогда Господь, в гневе Своем, бросит молнию в мое хилое тело, и она прожжет его; пусть нападут на меня лютые болезни, и я буду лежать перед всеми, как сухой лист; пусть короста покроет меня… Пусть…
— Довольно, довольно, милый Парамон, — испуганно воскликнул Петр, — мы видим, что совесть твоя чиста и что ты честнейший у нас… Пусть и меня постигнет то же самое, если я сделаю что-либо противное совести…
— И меня, и меня, — проговорил Василий. — Только бы счастье иметь… для счастья, значит, общего… а в душе я всегда буду как голубь…