В вестибюле у входа был только Полумаг, который впился зубами в сливу. Он в изумлении поднял взгляд, отирая сок с подбородка рукавом.
— Ну? — спросил он. — Что происходит?
— Салазар мертв, — ответил Коул, случайно толкнув чародея так, что тот выронил сливу. Она шлепнулась на пол, превратившись в красное месиво.
— Он что?Куда ты идешь? А как же я?
— Я должен кое-что сделать, — крикнул Коул. — Пусть весь город узнает. Салазар мертв.
Он опустил взгляд на мешочек, висящий на поясе. Тик-так, тик-так.С каждым тиканьем хронометра его окатывала волна страха. Стиснув зубы, он побежал дальше.
Дневной свет уже угасал, когда юноша добрался до скрытого входа в храм Матери. Он раздвинул извивающиеся стебли плюща, заметив с нарастающим смятением, что к ним давно никто не прикасался. Он собирался уже проскользнуть в узкую щель, когда услышал топот шагающих в ногу людей. Казалось, они двигаются в его сторону. Поколебавшись, Даварус прокрался вдоль разрушенных стен храма и выглянул на Торговый путь.
Огромная колонна сумнианских наемников маршировала в направлении Крюка. Во главе шел самый толстый человек из всех, кого доводилось встречать Коулу. Его лодыжки были толщиной с бедро обычного мужчины, и с каждым шагом его четыре подбородка подпрыгивали. Позади этого поистине выдающегося человека весело хохотали солдаты, бросая алчные взгляды на север, где за стенами квартала знати возвышались особняки богачей. Некоторые делали непристойные жесты, другие пялились, осклабившись по-волчьи.
Коул нырнул назад, к храму. Похоже, целый батальон сумнианских наемников прорвался в восточные ворота, не встретив ни малейшего сопротивления. «Возможно, защитники услышали о смерти Салазара и сложили оружие», — подумал он. Ему следовало хоть чуточку погордиться этим, но он не мог: в его ушах, словно жужжание назойливого насекомого, непрестанно звучало: тик-так, тик-так,а грудь давила странная тяжесть.
Глубоко вздохнув, Коул протиснулся в пролом в задней части храма и крался по короткому проходу, пока не достиг ступенек, ведущих вверх, — так же, как тогда, почти шесть недель назад. Он был избит, истекал кровью и опоздал на вызов Гарретта по собственной дурости. Даже в этих обстоятельствах, думал Коул, медленно поднимаясь по лестнице в убежище, он отдал бы все, чтобы вернуться в то, такое невинное, время.
Увидев, что дверь сорвана с петель, он наконец все понял.
Тела сложили в нефе, а затем подожгли.
Спотыкаясь, Коул подошел к почерневшим остаткам погребального костра и стоял там, оцепенев. Перед глазами все расплывалось, но он переводил взгляд с темных пятен на полу на красные кляксы на стенах.
Наклонившись, он поднял изодранный клочок синей ткани, по краю которого угадывалось золотое шитье. Это — от камзола, в котором Гарретт был на собрании Осколков. В ту ночь, когда он с яростью вылетел отсюда, швырнув кулон, который подарил ему приемный отец, в костер, горевший на этом месте.
Присев на корточки, он с отчаянием принялся перебирать пепел и обугленные кости, не находя того, что искал, и распаляясь все больше.
Кулона не было.
Разрыдавшись, он рухнул на грязный пол и уперся спиной в колонну.
Он рыдал и рыдал, не в силах остановиться. Наконец, когда невыносимо заболело в груди, опухли глаза и слез больше не осталось, он затих.
«Прости меня, Гарретт. Прости за то, что сорвался. Прости за то, что был слишком высокомерен и не слушал, когда ты старался наставить меня на путь истинный».
Развязав мешочек на поясе, Коул достал хронометр наставника. Глядя на часы, он вспоминал все хорошее, что у них было.
Утерев слезы с покрытого копотью лица, Коул, пошатываясь, поднялся на ноги. Подойдя к алтарю, он осторожно положил часы посередине пьедестала. «Богиня, может, и умерла, но, возможно, Создатель присмотрит за их душами».
И тогда он вознес молитву за Гарретта, и Викарда, и за всех остальных, даже за близнецов Урич, которых никогда особо не любил. Они были его братьями, каждый из них.
По крайней мере, у него еще есть Саша. Эта новость ее опустошит, и сердце Коула при мысли о ее страданиях заболело сильнее, чем от собственных переживаний.