«Как поживает мой маленький сынок Шамиль? Уже, наверно, улыбается, гулькает, подымает голову? Назифа, дорогая, береги его! Знаю, что трудно тебе. Терпи, ты же умная, понимаешь, что у нас такая судьба. Я обязан бороться за счастливую жизнь народа! Это мой священный долг. Сейчас готовимся громить белых панов. Они получили от французских и английских буржуев много оружия — этим и сильны. Но все равно мы победим!.. Получишь это мое письмо, а может, в тот день и война окончится победой. До скорой встречи! Целую тебя и Шамиля…»
А рассвет приближался, черно-синий лес постепенно превращался в серый, густой, молочного оттенка туман расползался, редел, растворялся в траве. Небо светлело, на горизонте всплывали серебристые, с багровыми прожилками облака, снизу подсвеченные восходящим солнцем.
Кулсубай велел наблюдателю залезть на самую высокую сосну, через бинокль высматривать вражеские позиции; парень сидел-сидел, а потом спустился на нижние ветви и крикнул командиру, что польские повара разжигают полевые кухни, а подъема в передовых частях еще не было.
«Дрыхнут! Ни о чем не подозревают паны-шляхтичи! Ну, мы им покажем, как зариться на советские земли!..»
Кулсубая пьянило предчувствие удачи, он дышал прерывисто, словно влезал на гору, цепляясь за кустарник, за камни.
— Товарищ командир, связной от комбрига!
Кулсубай прочитал распоряжение, велел коневодам подводить к опушке лошадей.
Ровно в пять часов утра грянули советские пушки; огневой налет был коротким, но сокрушительным, — Кулсубай без бинокля видел, как взлетали вверх колья проволочных заграждений, запылали вдалеке сараи, а наблюдатель с восторгом закричал, что снаряды накрыли вражескую батарею, кромсая, разбрасывая вокруг орудия. Небо клокотало от проносившихся снарядов. Послышались взрывы польских складов боеприпасов.
Бригадная артиллерия еще вела огонь по второй линии расположения противника, а башкирские стрелки уже пошли в атаку; встав на седло, Кулсубай с восхищением следил за тем, как бежали, камнем падали, стреляли, снова вскакивали, стремительно мчались вперед и вперед красноармейцы, а с флангов били станковые пулеметы.
Но вдруг упоительно запели трубы песнь гусарской атаки, а на холмах появились польские кавалеристы; шляхтичи презирали защитный цвет формы и носили золотом шитые мундиры и лихо сдвинутые на висок конфедератки, их кони были холеные, балованные, застоявшиеся в стойлах; гусарский полк развернулся в плотных шеренгах, как на параде, и, вздымая клубы серо-сизой пыли, бросился на стрелков.
Кулсубай, воспитанный и обученный партизанской борьбою, не ошибся: гусары подставили ему свой фланг; завороженные скачкой, они летели сломя голову в кровавую сечу, не глядя по сторонам.
Но Кулсубай уже поднял саблю и тронул коня, и, как бы подталкивая командира криком: «Ура-а-а! Ура-а-а!», джигиты вырвались из леса, пустились резво, могуче, сокрушающе на гусарский полк. Столкнулись две конные лавины, и земля дрогнула, поплыла от слитного топота… Кони визжали, подымались на дыбы, кусались, подстреленные, катались клубком, сбивая друг друга; сабли, скрещиваясь в ударе, высекали искры, ломались, крошились; выстрелы в упор из револьверов и карабинов сметали гусар с седел; раненых и убитых подковы вдавливали в землю.
Командир польского полка не смог на головокружительном карьере повернуть кичливых, принарядившихся шляхтичей, и фланговый натиск джигитов Кулсубая разбросал их шеренги, расчленил на мелкие группы, а через полчаса беспощадной рубки принудил их к паническому бегству.
Фронт был прорван. В этот же день бригада форсировала реку. Освободив от белых панов украинский город Тетерев, комбриг бросил полк Кулсубая по тылам к Ковелю. С партизанской тактикой джигиты свыклись и умело, дерзко нападали на вражеские обозы, склады оружия и продовольствия, на штабы и железнодорожные станции.
На привале июньским жарким днем джигиты стирали побелевшие от соленого пота гимнастерки, выгуливали спавших с тела при бесконечных переходах лошадей на лесных полянах, спали в тени деревьев, а выспавшись, пообедав, заводили песни и пляски.
Кулсубай с командирами, ординарцами, вестовыми расположился в логу.
«И-эх, в это бы время да хлебнуть с погреба кумысу сколько душе угодно!.. Айраном бы насладиться! А воду глохтить — толку нету, только потеешь и слабнешь!»
В третьем эскадроне заиграли на курае, запевала и грустно, и беспечно завел-затянул родной мотив, с которым с малых лет свыклись джигиты: