— Любовь... Ну и сморозит же вятский, — осклабился Поликарп. — Какая, паря, любовь в пятьдесят-то лет? Отцвел я весь начисто — на семена пошел, как тот подсолнух.
— Да в Англии, говорят, в пятьдесят лет только женятся.
— Это у Черчилля-то? Там вполне возможно, — согласился Посохин. — Они и со вторым фронтом так же мешкали.
— Не в том дело. Видно, ты не так поставил себя перед бабой. Не завоевал перед ней авторитета.
И Сеня начал прикидывать, как бы поднять Поликарпов авторитет в глазах его собственной жены. Думал, думал и — придумал. Пошел к батальонному киномеханику и попросил его, как друга, снять Поликарпа на карточку. Да так снять, чтобы дух у его жены захватило, когда взглянет на мужнино изображение.
Добыв лучшее обмундирование, какое только нашлось на Бутугуре, он затянул Поликарпа офицерскими ремнями, через плечо повесил полевую сумку, на пояс кобуру. Посохин надел набекрень кубанку, взятую у кладовщика, на плечи, как чапаевскую бурку, накинул плащ-палатку. В таком виде Поликарп взгромоздился на смиренную Гнедуху и так натянул поводья, что у лошади шея выгнулась колесом.
Снимок получился на славу. Поликарп браво сидел на Гнедухе, глядя куда-то вдаль. На обороте Юртайкин сделал какую-то приписку. Потом сунул снимок в конверт и отправил в Чегырку.
— Вот теперь посмотрим, что запоет твоя Матрена! — сказал Сеня с явным удовлетворением.
Но жена Посохина запела не так, как он ожидал: прислала бранное письмо, читать его было неловко. И как только она не называла ни в чем не повинного своего супруга — и старым хрычом, и шелудивым кобелем! И все потому, что позабыл он про своих детишек и гарцует на лошади перед чужими бабами.
— Да ты что написал про меня, пакостник ты окаянный?! — разозлился ничем невозмутимый Поликарп и потряс Сеню за воротник. — Ты каку там холеру нарисовал?
— Клянусь лаптями моего деда — ничего плохого, — оправдывался Сеня, моргая белесыми ресницами.
Юртайкин весь вечер прятался от разгневанного Посохина в кустах багульника, опасался, как бы тот не огрел его ременной пряжкой.
Посохин взял у замполита письмо, положил его в кисет, чиркнул кресалом.
— Так я и не допытался у этого озорника, что он там про меня написал. Клянется: «Ничего плохого». А что ей без причины беситься? Белены, что ли, объелась? Или какая муха укусила?
— Я его вот сам допрошу, — пообещал Викентий Иванович. — Разве можно так шутить? Тем более, жена у вас, как видно, серьезная, с характером.
— Про характер и не говорите. Построже старшины. Она сразу бы нашего Цыбулю скрутила в бараний рог, — не без удовольствия заметил Поликарп.
— Попадало от нее?
— Бить не била. Может, пьяного когда... Не помню...
Выкурив трубку, он выколотил ее о каблук, сказал с сожалением:
— Перед уходом в солдаты я четверть самогонки на чердаке припрятал. Теперь кумовья с войны съезжаются — вылакают без меня, окаянные!..
Посохин говорил доверительно, тихо, иногда вовсе переходил на шепот, будто перед ним сидел закадычный друг, от которого нет никаких тайн. А Иволгин дивился: сколько труда надо затратить, чтобы завоевать доверие такого скрытного, осторожного солдата!
Они сидели так до прихода Будыкина. Увидев ротного, Поликарп не спеша поднялся, взял ведро.
— Пойти чайку попить. У нас в Чегырке говорят: «Пей чай — наводи тело». — И побрел на кухню.
Викентий Иванович заглянул в землянку, спросил Иволгина:
— Товарищ взводный командир, как вам понравился наш Поликарп Агафонович?
— Признаться, не очень, — ответил Иволгин. — На занятия не вытащишь. «Стар я, говорит, на брюхе понарошку ползать. Ежели бы взаправду...» А взаправду тоже не горит желанием: «Ко дворам бы...»
— Да, солдат с чудинкой, — согласился Русанов.
— Живет по принципу: лучше переесть, чем недоспать, — смеясь, добавил Будыкин.
Иволгину рассказали несколько забавных историй, которые произошли на Бутугуре с Поликарпом Посохиным. Вспомнили, что еще в военкомате, во избежание слез и причитаний Поликарповой жены и четырех его ребятишек, ему сказали, что берут на сборы всего-то на сорок пять суток. Этого Посохин не может забыть до сих пор и при случае называет себя «сверхсрочником».
Вранья Поликарп не любит пуще всякого лиха. Ему подавай правду-матку в чистом виде, хоть и горькую, да была бы она сущей правдой. В начале войны на Бутугур приезжал лектор из Читы и заверил батальон, что резервы у Гитлера на исходе. Ну, хватит их не больше как на полгода. Поликарп до сих пор талдычит про ошибку опрометчивого лектора: