Не правда ли, мы содержательно побеседовали? — сказал Валахов. — Ты только не воруй в своей дурацкой столовой! — начал он учить Зойку, потому что от кого-то слышал, что работать в торговле и не воровать «практически невозможно».
— Расскажи мне про свою мать, — попросила она.
— Мама — стандарт. Культурная, как многие генеральши, и нечего про нее говорить. Она тебя не поймет.
Валахов представил свою мать и Зойку рядом, разозлился на мать и сказал Зойке:
— Не умирай только от счастья — завтра мы с тобой поженимся.
— Дурак ты! — сказала ему Зойка и начала свою наивную и прекрасную песню, в музыке и словах которой были неуверенность и вера, утверждение себя и предчувствие счастья:
— Ты мой! Только мой!
Валахов уже слышал однажды, как примерно такую же песню пела опытная женщина. И вот теперь — Зойка. И он подумал, что наивность в таких делах не так уж отстает от опытности.
«Ты моя мудрая Зойка! — подумал он, перед тем как уснуть. — Ты хочешь выйти замуж и не скрываешь этого, не лицемеришь и не строишь из себя недотрогу — ты обещаешь любить меня и стирать мои потные рубахи… Что может быть естественнее и мудрее этого?»
Когда Валахов уснул, Зойка накинула на себя платье и растворилась в черной ночи. Дверь его жилого вагончика, чтобы к нему не заползли фаланги или скорпионы, она плотно закрыла.
Уже понемногу наступало утро, когда Валька Соловьев, Гриша Григоридзе и вся их компания ворвались в «валаховское ранчо» и затопали сапожищами.
— Отдыхаешь? — спросили Валахова.
— После трудов праведных, — ответил он, самодовольно зевая.
— Знаешь, отчего погибла Римская империя? — спросили они его.
— В школе проходили, — ответил он. — От сибаритства. — А сам все еще не вставал, потягивался и поглядывал сонным взглядом на ребят; увидел у Валики Соловьева синяк под глазом, но сказал вроде бы про другое: — Чтобы сегодня не только вас — духу вашего на Узени не было!
— Поднять парней Сереги Попружного! — вскакивая, распорядился он, и Эдик Рожнов исчез из его комнаты.
Потом они все вместе вышли на улицу, и уже было утро. Красное молодое солнце выкатилось из-за кромки пустыни. Валахов не посмотрел на солнце, а посмотрел на новенькую бетономешалку, которая стояла в кузове самосвала и со всех сторон была «закутана» досками.
Забравшись в кузов и поплевав на рукав пиджака, он потер табличку с номером и техническими данными бетономешалки — номер был тот же, что и в накладной у Валахова. Значит, эта бетономешалка ехала в Узень вслед за бумагой, да только немного отстала от нее.
Валахов стукнул кулаком по крыше кабины, и Гриша Григоридзе повел свой самосвал на растворный узел. Там, уже подготавливая под бетономешалку площадку, начали работать ребята из знаменитой на весь Мангышлак бригады Сереги Попружного. Распоряжался бородатый паренек, вчерашний «приятель» Валахова по наведению порядка в столовой.
— Как тебя звать? — спросил Валахов бородача, грузно соскакивая из кузова.
— Толик.
— Вот что, Толик, вы эту машину, — Валахов показал на бетономешалку, — немного пообдерите, чтобы она не выглядела такой новенькой. И еще вот что, Толик, к восьми утра она должна дать первый замес.
— Само собой, — сказал Толик.
Валька Соловьев хотел было рассказать Валахову про то, как они «вырвали из пасти Асакяна» бетономешалку, но Валахов остановил его:
— Потом, на досуге, старик. Мне эта история в общих чертах ясна по фонарю у тебя под глазом.
— Тогда я пойду порубаю, — сказал Валька.
— Ага, идите все вместе — там Зоенька вас накормит.
Валька, услышав «Зоенька», раскрыл рот и так, не закрывая его, пошел к столовой.
Уже была жгучая жара, когда Потоцкий и Асакян приехали в Узень.
Валахов к их приезду надел тяжелый черный костюм из материала, который называется «Ударник», и, сидя в прорабке, потел в нем.
Асакян был парень молодой, по-южному порывистый и красивый. Он горячился, блестел белками глаз, брызгал слюной и неумело, по-дилетантски, ругался.
Валахов, спокойный и огромный, в шикарном черном костюме, с вузовским значком и с медалью «За трудовую доблесть» на лацкане пиджака, — такой торжественный и нарядный Валахов невозмутимо рассматривал Асакяна и для чего-то курил толстую сигару.
Вообще-то Асакян понравился ему, но тот не выбирал выражений, и Валахов с грустью подумал: «Жаль, но придется не церемониться с ним».