Однако по прошествии полугода в грудь нашего пастора наконец постучит нечто лучшее, чем Италия, – где солнце, между прочим, заходит гораздо раньше, чем в Хаслау, – а именно: великолепно нагруженный самый длинный день, который уже в час ночи держит в руке утреннюю зарю, наполненную пением жаворонков. Незадолго до двух, то бишь до солнечного восхода, в доме пастора соберется упомянутая выше пестрая компания ребятишек, намеревающихся совершить вместе с пастором маленькое увеселительное путешествие. Они отправляются в путь в начале третьего, когда все цветы уже сверкают, а леса кажутся мерцающими. Теплое солнце не грозит ни непогодой, ни проливным дождем, потому что и то, и другое в Швеции случается редко. Пастор одет по-шведски, как и все прочие: на нем короткая куртка с широким шарфом, поверх нее короткий плащ, круглая шляпа с развевающимися перьями и ботинки со светлыми шнурками; конечно, выглядит он, не отличаясь в этом от своих спутников, как испанский рыцарь, как провансалец, вообще как южный человек – по крайней мере, сейчас, когда и он, и его веселые спутники мчатся сквозь изобилие высоких цветов и листьев, за немногие недели повылезавших из грядок и из ветвей.
Нетрудно догадаться, что такой самый длинный день пролетает еще быстрее, чем самый короткий: еще бы нет, когда так много солнца, воздуха, цветов и досуга! После восьми вечера компания отправляется в обратный путь: солнце теперь смягчает свой жар над полузакрывшимися сонными цветами – в девять оно уже убрало лучи и купается, обнаженное, в синеве; около десяти, когда компания входит в пасторскую деревню, пастор вдруг чувствует себя странно умиленным и размягченным: потому что в деревне – хотя низко стоящее теплое солнце еще разбрасывает утомленно-красные блики вокруг домов и прилепляет их к оконным стеклам – в деревне всё затихло и покоится в глубоком сне; даже птицы дремлют в желтовато-сумрачных кронах, а в конце концов и само солнце, как луна, одиноко опускается за горизонт в безмолвствующем мире. Романтически одетому пастору мнится, что перед ним открылось розовоцветное царство, где обитают феи и духи; его бы не очень удивило, если бы в этот золотой час духов к нему вдруг подошел брат, еще в детстве сбежавший из дома, – теперь будто свалившийся с цветущего волшебного неба.
Но пастор не распускает по домам свое сообщество путешественников, а удерживает в пасторском саду, где каждый, кто хочет, – говорит он, – может подремать в красивых беседках в течение тех коротких теплых часов, что остаются до восхода солнца…
Предложение было всеми принято, и сад оккупирован; правда, некоторые милые парочки, возможно, только делают вид, будто спят, а на самом деле держатся за руки. Счастливый пастор расхаживает взад-вперед между грядками. На небе уже появились немногие прохладные звезды. Ночные фиалки и левкои раскрылись и испускают сильные ароматы, хотя довольно светло. На севере, со стороны вечного полярного утра, уже видна светло-золотистая рассветная дымка. Пастор думает о далекой деревушке своего детства, о жизни и печали человеческой; он молчит, но сердце его переполнено. И тут юное утреннее солнце снова вступает в мир. Кое-кто, перепутав его с вечерним солнцем, опять прикрывает глаза; но жаворонки всё разъясняют и беседки пробуждаются.
Тем временем радость и утро набирают полную силу; – и, можно сказать, ни в чем не ощущается недостатка. По крайней мере, так я представляю себе этот день, пусть он и не разнится ни единым лепестком с днем предыдущим».