Но тот уже удалился. «О, ты настоящий левый[3]! – воскликнул, распалившись, флейтист. – И все же я хочу понаблюдать за тобой там, внизу: как ты будешь – на моих глазах – сеять озимые для будущего роскошнейшего летнего урожая головок чертополоха, столь любимых зябликами!»
Войдя в комнату Рафаэлы, они застали любовную пару в одиночестве; разъездной агент пока не вернулся – к огорчению Вульта, который еще наверху долго обдумывал свои возможные высказывания, а теперь вынужден был от них воздержаться. Лицо Вальта пылало от возбуждения, и голос – тоже; при этом он время от времени бросал взгляд на Вульта, опасаясь, что тот совершит какую-нибудь грубую выходку. Однако, вопреки его ожиданиям, флейтист на сей раз был деликатным, как флейта: он взглянул на присутствующих совершенно чистосердечно и заговорил очень мягко. «Продолжайте заниматься портретом, в свое удовольствие, – сказал Вульт эльзасцу. – Каждый, наверное, может спеть об этом собственную песню – о таких вот покаянных текстах; у кого-то из них набираются целые песенники. Я и сам однажды вплетал свой голос в жалобу трех отроков в пещи огненной – да так, что мог бы прекраснейшим образом воспроизвести ее здесь, если бы был уверен, что нас это развлечет. Дело в том, что я очень хорошо помню, как когда-то в Лондоне некоторое время жил в сакристии, по ночам используя подушечку для коленопреклонения перед алтарем как обычную подушку – потому что там отсутствовали деньги, которые мне удавалось получать в Германии. Не совсем как богатый человек (и еще в меньшей степени – комфортно) прибыл я на почтовых перекладных в Берлин: но не вслепую, а в составе всего нашего “сберегающего деньги сообщества в поддержку едино-персональной проездной платы”. Суть дела заключалась в том, что всегда лишь один из нас записывался как пассажир; он же вносил плату и на глазах у всех садился в почтовый дилижанс. А вот в дороге его неоднократно подменяли один за другим остальные члены сообщества – по принципу “старшинства усталости”, – прочие тем временем двигались пешим ходом по обеим сторонам от дилижанса; так что перед следующей почтовой станцией с подножки всякий раз спрыгивал не тот пассажир, который запрыгивал на нее на предыдущей. Немецкие дилижансы функционируют настолько надежно, что их вполне можно сопровождать пешком. В самом Берлине дела у меня пошли еще намного хуже – из-за нехватки денег, которые мне удавалось раздобывать в Англии. Единственной имеющейся там горой, с которой для меня открывалась хоть какая-то перспектива, была monte di pieta; в больших городах можно брать во временное пользование всё что угодно: дома, лошадей, экипажи, нехороших женщин, но особенно и прежде всего – деньги. Что касается одалживания последних, то тут я зашел особенно далеко. Долги, как и другие серебряные таблетки, лишь на следующее утро, когда человек как следует отоспится, выводят из организма то, что в нем еще оставалось. Одна балетная фигурантка, на которой я тогда хотел жениться – ибо она была самой невинностью во плоти и, соответственно, не могла потерять невинность, – еще более взвинтила мою боль, не вызывающую соболезнования, то бишь мои долги, поскольку мы с ней, еще до свадьбы, проводили недели блесток и меда, чтобы потом наша семейная жизнь беспрепятственно сложилась в одно целое; однако и за блестки, и за мед надобно платить. Как сильно мы любили друг друга (она, фигуристка в лучшем смысле, и я, любитель фигуративной живописи) и в какие конфигурации наша любовь выливалась: обо всем этом уже не осталось иных свидетельств – ибо обычные погрудные портреты ей не нравились, – кроме портрета ее сердечной впадины, который я писал с дистанции в шесть туфель, притом что сам я, как оживший поколенный портрет, из благоговения отбросил свои копыта за спину (точнее, за бедра) и стоял перед ней на том, что принято называть коленными чашечками. Врачи часто подмечали, что внезапный испуг иногда заставляет человеческое тело – включая пальцы – так сильно похолодеть и сжаться, что, например, кольцо, которое прежде нельзя было снять, соскальзывает с пальца как бы само собой. Так вот: мне довелось наблюдать нечто подобное. Моя благая фея танца испугалась (с теми ужасающими последствиями, какие я опишу позже) седьмого февраля, в день карнавала. Непосредственно перед тем я издавал перед ней обычное для меня число вздохов в минуту (а именно, двадцать четыре, из коих, поскольку в минуту вмещается только двенадцать дыхательных циклов, лишь половину можно считать настоящими вздохами, а остальные являются выдохами), обдумывал давнее желание – что хотел бы дать своим вздохам больше воздуху (как если бы вздохи состояли из чего-то иного) – и наконец, распалившись, выкрикнул: “Дорогая, я в неоплатном долгу перед Берлином, где познакомился с тобой, бесценная ты моя!”; и тут внезапно, как если бы эти слова послужили командой, вся челядинская рать моих лакеев и вся господская рать моих квартирных хозяев, возглавляемые неким жокеем, атаковали мой театр – увы, не тот, где скакала возлюбленная конкубина, – и стали требовать от меня такого, с чем я, конечно, согласиться никак не мог. У моей возлюбленной – готовой к этому меньше, чем я, – соскользнуло с испуганно похолодевшего пальца наше большое кольцо вечности, и она, от испуга утратив контроль над собой, чертовски грубо воскликнула: “Вы, сударь, прохвост!”
3
Как известно, в Эльтерляйне так называли жителей той половины деревни, что принадлежала князю. –