Кто бывал в Берлине, не станет этому удивляться, зная, с какими словами там обращаются к человеку, который, хотя и принадлежит к высшему сословию (и, соответственно, не относится к числу тех, кто служит другим за плату), однако сам не имеет ничего, чем мог бы оплатить чужие услуги. Предполагаю, что я в тот момент скончался бы прямо на Фридрихсштрассе, не заболей я, по счастью, ужаснейшей горячкой. Сама болезнь – в большей мере, чем врач, – спасла меня. Вы, господин Флитте, как я слышал, на башне были спасены от вашей болезни врачебным искусством; значит, наверное, болезнь эта совершенно иного рода, чем моя. Моя горячка подействовала на организм так странно, что у меня выпали не только прежние волосы – сохранился лишь короткий захиревший “подшерсток”, вроде как у императора Тита, – но и прежние идеи, особенно огорчительные.
Платнер очень хорошо подметил – как хороши и телеологические следствия этого феномена, – что человеческая память забывчивее по отношению к горькому, чем к сладкому.
Вместе со мной – хотя я тогда еще не поднялся с одра болезни – воспрянули к жизни и мои кредиторы. “Превосходнейший господин, музыкальный торговец Рельштаб (мой слуга уверяет, что вас зовут именно так)! – сказал я этому известному коммерсанту, открывшему для меня в свое время большой кредит. – Я только что оправился от самой горячечной горячки в мире и позабыл всё, сто тысяч разных вещей, – включая даже и имя, которым обычно подписываюсь. Что ж, это вполне объяснимо физиологией, потоотделением, лихорадочными видениями и общим изнеможением; однако огорчительно для такого человека как я, который охотно оплатил бы счета за приобретенные им музыкальные произведения, но тем не менее ничего не помнит. В этой беде я прошу вас, великодушный Рельштаб, подождать до тех пор, пока я вспомню, как обстоят дела между нами; и тогда, поистине, ваши деньги окажутся там, где им и положено быть, то бишь в вашем доме – где, само собой, они находятся и сейчас, только в несколько ином смысле”.
Вслед за ним явился первый театральный портной, он же костюмер, и попросил, чтобы я вернул, что ему причитается. Я ответил: “Дорогой господин Фрейтаг (ибо вы, как я слышал, – тезка сегодняшней Страстной Пятницы)! Если бы каждый должник (включая, например, убийц по долгу чести) забывал на одре болезни так много всего, как я, то кредиторам пришлось бы очень несладко. Ибо что касается меня лично, то я теперь совершенно не помню, что и кому задолжал; вы, возможно, мне не поверите – даже если я подведу вас к матрасу моей болезни, на котором так долго обливался потом и мучился горячкой, – что я всё забыл. Но просто монеты – без памятных монет – в моем случае мало чем могут помочь; и это действительно очень печально, Рельштаб”.
Его зовут Фрейтаг, перебил меня он. “Черт побери! – крикнул я. – Неужто мне теперь нужен еще и коррепетитор? Что ж, постараюсь не забыть это вспомнить…”
Потом в комнату вошел камергер Юлиус*** и, в связи с моим выздоровлением, пожелал себе удачи: в размере причитающихся ему от меня двадцати фридрихсдоров карточного долга. “Я как будто вас знаю”, – поприветствовал его я. “Кводдеусвульт? Надеюсь, ты меня понял”, – сказал он. “Несомненно! – подтвердил я. – Но ты сейчас ужаснешься: ибо если бы я помнил, кому задолжал больше, играя в карты, – тебе ли, или человеку на Луне, или великому визирю, – то можно было бы считать, что я и не болел вовсе. Ты, конечно, прав; но разве не следовало бы будущему больному – всякий раз перед тем, как у него начнется горячка, – завязывать на носовом платке тысячу памятных узелков, чтобы потом, когда выздоровеет, развязать некоторые из них более удачным способом, чем посредством бросания противнику насморочного платка? Говори, Камергер!.. Что ж, тогда подожди, пока память не поможет мне снова!.. Но все же, черт возьми, это фатально: что вы, господа придворные, вопреки утверждению Платнера, помните только фатальные обстоятельства (порою предполагающие чуть ли не фатальный исход). А как вообще обстоят дела? Revile – уже…?” – “Как, зимой, Вульт?” – удивился Юлиус. “Ну, тебе виднее, – сказал я. – А что поделывает наша прелестная королева? Мне кажется, какие-то обстоятельства меньше подвержены забвению…” Затем я попросил его, чтобы при следующей встрече он мне напомнил о долге, – и мы вполне мирно расстались.