Всё обернулось иначе, когда я собирался от длинного моста пройти к Кёнигсштрассе, но по дороге меня задержал некий ученый еврей. “Дорогой Мозес! – воскликнул я. – Плохие новости! Лихорадка обкорнала меня под императора Тита…” – “Скверно! – перебил еврей. – Когда мы, евреи, хотим описать плохого правителя, мы говорим: это настоящий Тит! Люди с такой головой, как у Тита, Иерусалима для нас не построят”. – “Раньше, – продолжил я, – я занимался ивритом, идишем, новым ивритом, вкупе со вспомогательными языками, халдейским и арабским, – но теперь, Мозес, забыл всё из-за сильной лихорадки… Раньше я узнавал своих должников за сто шагов, а кредиторов – за тысячу…” – “Векселя, – сказал он, – на такой случай и хороши”; и протянул мне один, подлежащий оплате, – пока мы еще стояли над Шпрее»…..
Тут повеселевший господин Парадизи распахнул двери, и сердечно поблагодарил Рафаэлу, и бросил любезный взгляд на Вальта. Он, мол, принял его поручительство… Вальт прежде редко когда чувствовал себя счастливее, чем сейчас, – и одновременно несчастнее. Пародийное, циничное ёрничество Вульта на его вкус было чистой горечью – хотя другим оно представлялось безвкусицей и только; и все-таки он наслаждался новым счастьем: что снял осаду с Флитте, стал для него духом-хранителем. На глазах у Вульта – и у него на слуху – затея с новым векселем была с наглым бесстрастием завершена и закруглена; и флейтист поражался и сердился, пусть и незаметно для других, наблюдая за столь беспрепятственным распадом цветущего настоящего: ведь даже сильный человек с трудом переносит чужую силу и ее проявления (когда эти факторы действуют скорее против него, чем за) – потому что вообще, наверное, каждый привык скорее бояться чужака, нежели возлагать на него надежды.
Когда вексель был обновлен, флейтист любезно попрощался с присутствующими, и особенно с Вальтом. Нотариус не пошел его провожать. Он спросил у Флитте, нельзя ли ему провести те немногие часы, что остались от испытательной недели, в собственной комнате. Флитте радостно ответил: «Почему бы и нет?» Рафаэла в знак благодарности Вальту стиснула нежной рукой его руку. Вальт вернулся в свою тихую комнатку; и, едва переступив порог, почувствовал, что вот-вот разрыдается: от радости ли, или от одиночества, или от выпитого вина, или вообще просто так, этого он не знал; и в конце концов пролил слезы гнева.
№ 55. Перцеед
Страдания юного Вальта. – Новый квартирант
Всю ночь нотариус не мог ни спать, ни испытывать любовь к брату; гнев заменял ему сновидения, и это ночное накапливание причин для ссоры в конце концов распалило его до такой степени, что если бы Вульт сейчас дерзнул приблизиться к его кровати, Вальт, возможно, нашел бы в себе силы, чтобы сказать: «Теперь я буду говорить с тобой по-другому, брат; но ты садись не на жесткий краешек кровати, а лучше поближе к середине, и на подушку!» Непостижимой и непростительной представлялась ему способность Вульта мучить людей, говоря им неприятные вещи прямо в лицо – бедному Флитте, например, или ему самому. Уже много раз, размышляя о мировой истории, нотариус пытался поэтическим способом перенестись в душу кого-то из тех могущественных снежных, или глетчерных, вершинных персон, которые, хотя и окружены ненавистью всего двора и народа, умудряются радостно блистать и наслаждаться жизнью, – перенестись так же, как он вселялся в других своих персонажей; однако такие попытки никогда не были особо удачными – с тем же успехом он мог бы попытаться заползти в сердце статуи через ее каменный рот. Любое человеческое лицо, можно сказать, хватало его за душу: даже если оно всего лишь проступало пунктиром на куколке ночной бабочки или было восковым личиком детской куклы – ни то, ни другое он все равно не сумел бы равнодушно раздавить пальцем.