Он поднялся с кровати в уплощенный жатвой осенний день: ибо хотел, как обычно, любить, едва справляясь с потоком сладчайших впечатлений; но не нашел ничего подходящего для этого, а только сахарную кислоту от недавнего сахарного острова. Тогда, поскольку это был первый в его жизни гнев, он по-настоящему предался ему. Сердце, полное любви, способно простить всё, даже направленную против него жестокость, но только не жестокость по отношению к другим: потому что простить первую – это заслуга; простив же вторую, ты делаешься ее соучастником.
Потом он отправился тусклой дорогой к ратуше, чтобы там, как и прежде, честно принять наказание за прегрешения, совершенные при выполнении очередной должностной обязанности. Флитте, эта веселая пташка, вчера ставшая вестницей его несчастья, был уже на месте (ибо хотя почти ничем на земле не владел, как раз временем обладал в избытке) – вместе с Пасфогелем. Вальт заглянул в глаза эльзасцу с такой любовью, будто именно тот давеча дал за него поручительство; никогда на человека, неумышленно разжегшего для Вальта очистительный костер, Вальтова душа не бросала желтый отблеск ненависти: наоборот, нотариус радовался, что один горит на костре и что видит этого чужака стоящим на безопасном расстоянии от пламени.
Главный исполнитель завещания, господин Кунольд, после прочтения седьмой клаузулы (каждый читатель мог бы вырезать завещание из книги, сброшюровать его и всегда держать наготове) открыл ту тайную статью регулятивного тарифа, которую в данном случае следовало открыть. И действительно, там предусматривалась – в качестве наказания за каждый допущенный Вальтом французский германизм, о котором Флитте сообщит под присягой, – задержка с выдачей наследства на один день. Флитте в ответ сказал: он, мол, не знает никого, кто обладал бы такими способностями к французской речи, да и к французской каллиграфии, как господин Вальт, – и никаких совершенных им сколько-нибудь значительных ошибок припомнить не может. Вальт схватил его руку и воскликнул: «О, как хорошо, что я всегда представлял себе вас именно таким! Но моя радость – не такая бескорыстная, какой кажется, а еще гораздо бескорыстнее». Главный исполнитель завещания обрадованно пожелал ему счастья – книготорговец тоже, – после чего первый из них попросил Вальта выбрать новую наследственную обязанность.
Очень плохо для этой истории, что мир не затвердил наизусть шестую клаузулу («Пусть… почувствует себя весело и легко»), на которой как раз и зиждутся опорные столбы всего здания. Но нотариус-то знал ее очень хорошо, а книготорговец – лучше всех прочих. Когда Вальт, душевно опьяненный самой лучшей на свете убежденностью в собственной правоте (он ведь только что убедился, что его хорошее мнение о Флитте не было ошибочным), не смог сразу ответить, какую наследственную обязанность хотел бы теперь избрать, Пасфогель подошел к нему и напомнил о параграфе д) шестой клаузулы, который гласит: «он должен, в качестве корректора, добросовестно просмотреть 12 листов». – «Что ж, прекрасно!», – воскликнул Вальт, сразу всё понял и подтвердил, что именно этим теперь займется; в его изъеденное ночным гневом сердце уже просочились, словно целительный бальзам, мельчайшие капли человеческой доброты.
Выйдя из ратуши, он обнаружил, что это сердце, внезапно преобразившись, вновь обратилось к брату: ибо Флитте оправдал себя в его глазах, самому Вальту ничего не поставили в вину, и теперь он был готов простить всех – хотя бы уже потому, что столь во многом оказался прав. Поспешно написав боязливому отцу о прекрасном завершении испытательной недели, он серьезнее занялся прежними упражнениями по самовнедрению в чужое «я» и спросил себя: «Может ли Вульт строить свое поведение по каким-то другим принципам, кроме собственных? И вообще – хотел ли он чего-то иного, нежели то, чего хочу я: а именно, действовать мне на пользу? Каждый человек ждет от других справедливости по отношению к себе, и еще – некоторого снисхождения; прекрасно, но тогда и он сам пусть дает другим и то, и другое: именно так я и собираюсь впредь поступать». Под конец он пришел к мысли, что пробивная сила Вульта – дополнение к собственному его наружному слабоволию; что дружба и семейная жизнь, как и подзорные трубы, представляют собой сочетание выпуклых и вогнутых стекол.