Однако страх длится дольше, чем повод для него, пусть и ошибочный; все еще тревожась за брата, Вальт отправился на улицу, где тот жил, и вдруг – еще издали – услышал звуки братниной флейты, которые, словно прилив, затопили одним ласковым морем все прежде открытые жесткие утесы мира. Убогий ноябрь, трактирщик-гернгутер, пугало для птиц и пора жизненного отлива с присущим ей ощущением пустоты: всё это теперь сокрылось под дивными волнами. Вальт, поскольку уже стемнело – днем бы он отважился только заглянуть в длинную улицу, – подошел к самому дому Вульта, хотя и двигаясь по не освещаемой луной стороне. Ручку двери он сжал так, как пожал бы руку, – ибо знал, сколь часто прикасается к ней рука брата. Наблюдая за тенями и отблеском света напротив, он сообразил, что Вульт, должно быть, стоит перед нотным пюпитром недалеко от окна. Когда длинная тень облака снова накрыла улицу, Вальт перешел ее и взглянул вверх, и увидел за освещенным нотным пюпитром лицо, о котором так долго мечтал; и горько заплакал. Он шагнул в сторону, к большим красным воротам, на которых висел теневой силуэт Вульта, ужасно искаженный, напоминающий пригвожденную хищную птицу, – и поцеловал краешек этой тени – что потребовало некоторых усилий, потому что ее почти полностью прикрывала собственная его тень.
Он хотел было подняться к нему, по-прежнему прижаться братской грудью к его сердцу; но сказал себе: «Играй сейчас наверху я сам (ох, я хорошо себе всё это представляю) – нет, ничье сердце не показалось бы мне чужим; но он-то почти всегда – противоположность своей игре, и часто бывает, можно сказать, жестоким как раз тогда, когда играет на флейте очень нежно… Я не стану мешать его духовным радостям, а лучше перенесу кое-что на бумагу и завтра ему пошлю».
Дома он тем и занялся; звуки братниной флейты уже вторглись в рокот его чувств – и он запечатал конверт с одной из своих душевных бурь. К этой буре Вальт приложил два полиметра о камне-капельнике, встречющемся в виде колонн и других образований, которые, как известно, суть не что иное, как застывшие мягкие капли.
«Первый полиметр
Мягко падает капля внутрь горной пещеры, однако увековечивает себя, делаясь чем-то твердым и зазубренноострым. Прекраснее человеческая слеза. Она пронизывает рожающий ее глаз резью, ранит его; но этот выплаканный диамант в конце концов становится мягким: глаз оглядывается, ища, куда же он подевался, – а он превратился в росинку внутри цветка.
Второй
Загляни в пещеру, где крошечные немые слезинки, играя, воссоздают блеск неба и храмовые колонны земли. Так же, о человек, и твои слезы, и страдания когда-нибудь будут сверкать, словно звезды, и поддерживать тебя, словно опорные столбы».
Вульт ответил на это: «Всё прочее изустно, мой дорогой! Как меня радует наше столь добросовестно продолжаемое сочинительство, ты знаешь лучше, чем я сам». – «Ну и пусть дьявол его заберет! – в сердцах воскликнул Вальт. – Я потерял больше, чем он, поскольку люблю его совершенно иначе». Он был теперь так несчастлив, как только может быть несчастна земная любовь. Но продолжал – поскольку совсем освободился и от людей, и от деловых забот, – продолжал ткать роман, как единственную тонкую и легкую связующую ленту, которую еще мог протянуть из своей комнаты в братнину.
Однажды вечером, когда выросшая зрелая луна казалась даже слишком светлой и растворяющей в своем свете всё вокруг, он подумал, что следовало бы проститься с братом по всей форме. И написал следующее письмецо:
«Не окажи мне плохого приема, когда я зайду к тебе нынче вечером, в семь часов. Поверь, я хочу только проститься; всё на земле разгоняется в разные стороны бурей, без всяких прощаний; но человек прощается с другим человеком, если может: если буря на море или землетрясение не погубит того, кто ему душевно близок, внезапно. Будь как я, Вульт; я хочу лишь еще раз увидеть тебя, ненадолго. Только не отвечай ничего; потому что мне боязно».