– Замечательно! – восхитился Вальт.
– Мы, значит, в нашей двойной клетке будем днями и ночами работать над «Яичным пуншем», потому что зима – и у авторов, и у крестоклювых клестов – лучшее время для высиживания яиц; и мы в эту пору года, как и черный морозник (а что мы такое, если не черный морозник этого мира?), обязательно, несмотря на мороз, расцветем.
– О, как великолепно! – одобрил Вальт.
– Ибо я, к сожалению, должен признаться, что до сих пор переходил от одних излишеств к другим, а именно: от воображаемых к реальным, – и на самом деле мало что делал для романа. Но теперь мы оба станем писать и сочинять, да так, что дым пойдет коромыслом: только ради книг и рукописей будем мы жить – причем именно за счет гонораров. Через две недели, мой добрый друг, из этой кучи бумаг уже сможет сойти со стапелей и отправиться в плавание к издателю очень солидная кипа.
– О, как божественно! – сказал Вальт.
– Если в результате такого совместного высиживания яйца в одном гнезде – я буду голубем, а ты голубкой, – у нас в конце концов не родится феникс или другое окрыленное произведение, к коему потомки отнесутся столь благосклонно, что начнут выспрашивать у своих предков, кем же были эти два брата, какими в смысле длины и ширины, как они трапезничали, чем наслаждались, и вообще, каковы были их нравы, и мебель, и сумасбродства; если такого, повторюсь, с нами не случится: тогда можешь считать, что я не говорил сейчас со всей серьезностью.
– Ах, Боже мой! – воскликнул Вальт, уставив на брата ликующие глаза.
– Пусть я от голода сожру собственный язык, и пусть мне суждено лопнуть, как лопаются снаряды, то бишь сыграть в ящик, если мы не будем здесь долго жить в любви и согласии, прежде чем начнем ссориться, и вообще прежде, чем случатся такие вещи, о которых я тебе подробнее сообщу в будущем, и притом устно.
– Клянусь Богом, ты даришь мне новую жизнь, – сказал Вальт.
– Не возражаешь, – спросил Вульт, подведя его к спальной нише, – если я разделю поперек и нашу кровать этой испанской стенкой – чтобы нарисованные на ней испанские замки появлялись и в наших снах? Хотя мне, говоря по правде, она больше напоминает ветхую постельную ширму.
– Тебе ведь известны мои принципы на сей счет, – сказал Вальт. – Я даже в детстве считал неприличным заниматься гимнастической борьбой всегда с одним и тем же другом или нести его на закорках – если, конечно, ему не грозит смертельная опасность.
Затем Вульт обрисовал ему весь тот путь и ту узкую тропу, которые привели его сюда, и раскрыл перед ним свои карты, позволяющие заглянуть в будущее. Уже давно, сказал флейтист, хотел он переехать к брату: отчасти из любви к нему и к «Яичному пуншу», отчасти – чтобы наполовину сократить квартирную плату, отчасти – по другим причинам. Недавно во время прогулки он сумел вернуть себе благосклонность великодушной Рафаэлы и потом, пользуясь ею как длинным плечом рычага, оказать нужное воздействие на ее отца. Час назад, с театральной стенкой работы Пурцеля и своим баулом, он прибыл сюда и нашел ключ от комнаты в известной им обоим мышиной норке. «А теперь вскрой наконец письмо», – закончил он свой рассказ. На конверте значилось: «Господину Вальту, вручить у меня».
Вальт не заметил, что на конверте рядом с печатью Вульта стояла и его собственная и что это было то самое старое письмо, где Вульт предсказывал ему – на будущее – ночные стуки и хлопанье дверьми со стороны своего полтергействующего духа, или худодума, чтобы после, задним числом, получить прощение: письмо, которое мы прочитали раньше, чем Вальт, – или, скорее, позже[4]. Вальт сперва сгоряча подумал, что речь идет о будущем, которое является таковым по отношению к сегодняшнему дню, и сказал, что до подобных вещей между ними дело не дойдет; но когда Вульт указал ему на дату, на то, что в письме описано прошедшее будущее: нотариус обеими руками схватил братнины руки, заглянул в братнины глаза и растроганнопротяжно произнес: «Вульт! – Вульт!» – Флейтиста смущало, что на глазах у него выступили слезы, которых ему даже не смахнуть, потому что руки его оказались в плену. «Что ж, – сказал он, поднявшись на ноги, – я тоже не каменный; но сейчас позволь мне пройти в мою комнату и распаковать баул!»; с этими словами он скрылся за театральной стенкой.