Он принялся распаковывать и расставлять вещи. Вальт же расхаживал по своей комнате и рассказывал ему – поверх нарисованного города – о том, как до сей поры предпринимал все новые попытки возобновить крестильный союз их душ. Потом он прошел за перегородку и помог брату привести в порядок его домашнюю, или комнатную, утварь. Вальт демонстрировал такую готовность помочь, был до такой степени доброжелательно-деятельным, так хотел навязать брату как можно больше пространства, и оконного света, и предметов мебели, что Вульт в глубине души обзывал себя дураком за то, что так сильно рассердился на брата из-за его упрямого своеволия в истории с Флиттовым векселем. Вальт же, со своей стороны, в глубине души наделял флейтиста ярчайшим блеском: потому что тот из любви к нему преодолел свою неприязнь к Рафаэле; и решил, что втайне составит список всех братниных прекрасных качеств, чтобы использовать его как рецепт, если Вульт снова начнет на него ворчать. Принципы имущественной общности и комнатного братства были отрегулированы на основе кристально-ясных пограничных договоров, чтобы уже на следующее утро можно было приступить к пребыванию вместе. Вульт весьма справедливо отметил, что следует освобождать внутри себя как можно больше места для гнева, чтобы гнев отбушевал и разбился насмерть, налетая на мозговые стенки; а тогда уже будет легче легкого – с этим умершим волком в сердце – внешне вести себя подобно кроткому агнцу с человеческой грудью. Тут можно было бы, однако, добавить еще кое-какие наблюдения, например:
– Сильная любовь лишь наказывает за ошибки, а потом все-таки прощает их – Если кого-то слишком глубоко ранят мелкие обиды, наносимые дружбой: то виной тому его привычка плохо думать обо всех людях вообще, которую он применяет и в каждом отдельном случае, рассматривая его как зеркальное отражение целого – Высочайшая любовь знает лишь «да» и «нет», но никакого промежуточного состояния; она не ведает чистилища, а знает только небо и ад; – и все же, к несчастью, те мелочи, рожденные настроением или случаем, которые должны были бы лишь подводить ее к преддверию неба или преддверию ада, она превращает в суровых стражниц небесных и адских врат – Оба брата прятали друг от друга свои самые интимные чувства, маскируя их общими фразами. Но когда Вульт – за ширмой – улегся в постель, он сказал: «Ничего мне не отвечай – все равно я прямо сейчас заткну себе уши подушкой, – но я сам понимаю, что прежде, то есть до сегодняшнего дня, мне следовало любить тебя еще сильнее». – «Нет, это мне – тебя!» – крикнул Вальт.
№ 56. Летающая селедка
Письмо биографа. – Дневник
Нынешний биограф молодых Харнишей после завершения предыдущего нумера (так называемого «Перцееда») получил от хаслауского городского совета четыре новых – а именно, «Летающую селедку», нумер 56, «Хрустана», нумер 57, «Ядовитого слизня», нумер 58, и «Нотного моллюска», нумер 59, – вместе с крайне важными дневниковыми записями Вульта о Вальте. На это он ответил превосходнейшим исполнителям завещания нижеследующим письмом, которое, будучи своего рода преломлением «Грубиянских годов» во времени, тоже относится к ним.
«Р. Р.
Посылая Вам, достопочтенные члены городского совета и исполнители завещания, окончательный вариант 55-го нумера, «Перцееда», и подтверждая получение мною четырех последних натуралий (нумеров 56, 57, 58, 59), а также Вультова дневника: я одновременно прилагаю четыре главы, соответствующие упомянутому числовому квадрату, – которые, надеюсь, будут засчитаны мне как сданные, хотя я просто вплел в повествование Вальтов дневник, не разрывая его на мелкие части, а лишь разрезав на главы (посредством заголовков), и добавил еще кое-какие типографские знаки (например, кавычки, чтобы отделить теперешние слова Вульта от будущих моих). Я сочту беспардонной атакой на мой характер, если Вы меня из-за этого обругаете – например, шельмой, похитителем натуралий или скупцом, сберегающим свою рабочую силу. Неужели почтенные члены хаслауского городского совета предпочли бы (в такое невозможно поверить), чтобы великолепного Вульта – этот кувшин с уксусной эссенцией, пусть внешне и не расписанный, зато внутри превосходно глазурованный, – я бы покрыл собственными горшечными красками? Или разве может какое-то завещание требовать, чтобы я постороннему характеру сообщил что-то от своего? Мне думается, и я сам, и весь цех поэтических ткачей достаточно часто доказывали, как охотно и в каком изобилии мы любому персонажу – даже если речь идет о сатане или Боге – тайком одалживаем или подсовываем черты собственного характера. Менее всего мы похожи (и имеем полное право сказать об этом) на того английского скрягу, Дэниэля Дэнсера, который не желал, чтобы хоть что-то из его естественных испражнений упало на чужую землю, но, едва почувствовав такую нужду, сломя голову несся со всем этим добром на свою собственную. Романист же, напротив, с подлинной радостью одалживает всё, что он имеет и чем является, описываемым им людям – без малейшей оглядки на личности и характеры! Следовательно, никто не перепахал бы и не засеял дневник Вульта с такой охотой, как я, – будь это в самом деле необходимо.