Едва братья не без усилий вновь начали летать и шутить – в романе, – Вульт поднялся и пробормотал себе под нос, но так, чтобы Вальт услышал: «Не прогуляться ли мне разочек к моему одинокому брату, тем более что дороги отсюда до него еще ровнее и тверже, чем даже в курфюршестве Саксонском?» После чего он открыл слуховое окошко под крышей дворца, нарисованного на театральной стенке, и крикнул в него: «Ты слышишь? Я бы хотел проследовать маршем к тебе, ежели сейчас у тебя никого нет». – «Ах, шельма, ах, добряк!» – воскликнул Вальт. Вульт тогда действительно совершил путешествие длиной в полтора шага вокруг стены и навстречу соседу, живущему за ней, заранее протянув для рукопожатия руку со словами: «Метель снаружи не мешает мне навестить тебя в твоем уединении и, возможно, превратить его в веселое двуединство». – «Брат, – сказал Вальт, поднимаясь из-за письменного стола, – если бы я умел сочинять комические тексты или если б осмелился бросить на друга тень, сделав штрихованную зарисовку либо теневой силуэт: я бы поистине каждый шаг списывал с тебя. Но я не думаю, что любимого человека прилично выставлять для обозрения на поэтическом рынке. Тебе не кажется, что я чрезмерно охвачен писательским пылом?»
«Нет, – ответил Вульт. – И в любом случае ты не на стороне правых; случайно ли, что и в этой комнате ты опять оказался левым, а правым – я?[9] Но мне уже пора домой, старина, и там я буду шутить – перед нынешним и грядущим миром». Он ушел. Вальт счел своим долгом вскоре, в свою очередь, нанести визит брату, чтобы хоть немного компенсировать ему заточение в ополовиненной комнате. Он стал говорить Вульту, как много случайностей объединилось сегодня ради их счастья: что, например, выпал первый снег, издавна означавший для него что-то домашнее и родное, из детства (как и майский цветочек зимой); и что сегодня – отсюда – он слышит первых молотильщиков, эту речевую и музыкальную шкатулку зимы. «Ты имеешь в виду молотильные цепы, – откликнулся Вульт. – Но их ритм сбивает мою флейту с ее ритма». – «Кстати, как получается, старина, – спросил Вальт, – что для меня столь притягателен один наивный стишок, подражающий ритму работы трех молотильщиков: “Зимой, Гюнтер мой, молотят зерно: пусть холод, ты молод, мы все заодно”?» – «Может, так происходит потому, – ответил Вульт, – что стишок этот замечателен в своем роде, да еще он и звукоподражательный, кто знает? А может, потому что отец очень часто зачитывал его нам – из юридического компендиума по домоводству, составленного господином фон Рором. Там говорится, что в курфюршестве Саксонском гильдия молотильщиков имела (в то время) особые законы. Например, как ты помнишь, тот, кто, орудуя цепом, не укладывался в ритм “половина четверти” – “Мясо варить, плясать и пить”, – получал сорок ударов совковой лопатой по заднице. Был в этой гильдии и такой закон, что за перебранку в амбаре все виновные должны предоставить в пользу сообщества по новому молотильному цепу: наказание, которое в случае литературных перебранок осуществляется одновременно с наказуемым таким образом проступком».
Оба вернулись к сочинительству. «Я подумал сейчас… – крикнул Вульт брату через дворцовое окошко. – Услышав, как ты перевернул лист бумаги и потом замер, я подумал, что от таких повседневных мелочей, от связанных с ними тончайших впечатлений, зависят целые европейские города, ради которых мы и работаем. Сгустившиеся от пыли чернила – или, наоборот, чересчур разбавленные, которые почернеют лишь позже, – кофе, таким же образом обворованный, – коптящая печка – грызущая что-то мышь – жутко царапающее перо – брадобрей, который именно в тот момент, когда ты достиг наивысшей точки полета в эфирных высях, намыливает тебе щеки и вместе с бородой подстригает крылья, – разве все это не подобно убогим клочковатым облакам, которые, однако, способны скрыть от земли в ее целостности лучистое солнце, если уместно назвать так автора? Мир прямо-таки издевается над нами… Однако, с другой стороны, – ты продолжай, продолжай писать! – сколь ободряющей и возвышенной является сама мысль, что та капля чернил, которую кто-то – ты или я, – после, в тишине, изольет со своего пера на бумагу, может стать водой для мельничных колес мира – кислотной водой, выдалбливающей пещеры, и капельной ванной для исполиновых гор времени – нашатырным спиртом и спиртовым раствором оленьего рога для многих людей – местом пребывания морского бога, то бишь духа времени, – или, наконец, подобием той чернильной капли, посредством коей какой-нибудь банкир или князь затопляет целые города и страны. Боже! чем можно заслужить столь возвышенную роль?.. А сейчас продолжай писать».
9
Как известно, в деревне Эльтерляйн подданные князя, живущие по правому берегу ручья, назывались «правыми», а подданные вельможи, по левому, – «левыми». –