– тоже… Что ж (думал я), ради удовольствия отведать вкус и аромат тамошней знаменитой лозы – стоит рискнуть…
Теперь предстояло в условиях строгого запрета на употребление любых видов алкогольной продукции организовать распитие прибывшей бутыли. По-видимому, для облегчения задачи ее хозяин пригласил к пиршественному столу, кроме уже названной троицы, еще и нашего помкомвзвода младшего сержанта Крюкова, который только что сменил на этой должности младшего сержанта Фетищева. Казалось, начальство специально подбирало их на этот пост по признаку наибольшей курносости, а главное – по росту: в каждом от макушки до пят было по
1м 52 см – минимальный призывной рост в СССР. Но если Гена Фетищев был добряк, то Коля Крюков – ревностный служака. По всякому поводу и без всякого повода он нас дергал: строил, ровнял, тренировал – лишь бы не давать ни минуты покоя. У него были свои присловки и обмолвки: станешь, например, о чем-нибудь расспрашивать (на тему предстоящих учений, завтрашнего кино или еще что-то) – он в ответ: "В армии тем хорошо, что все скажут!" Но прямо, не уклончиво – никогда ни слова!
Или – вот как он пересказывал дисциплинарный устав. Там говорится: командир, чтобы заставить подчиненного выполнить приказание, имеет вообще-то право применить оружие, но – "только в крайнем, не терпящем отлагательства случае". У Крюкова эта формула звучала так:
– Когда командир имеет право применить к подчиненному оружие?
Спросил – и глядит победительно на замершую перед ним шеренгу солдат. Переждав мгновение, сам же и отвечает с потешной назидательной важностью: – Только в крайнем, не терпящем отлагательстве!
Но, как и большинство встречавшихся мне строгих ревнителей уставов, сам наш "младшой" был непрочь от них отлынить – в частности, прикладывался к спиртному. Вот хитрый Кирияк и решил его взять в долю…Иначе было бы практически невозможно нам четверым
(самому Кирияку, Шульцу, Манеску и мне) не явиться сразу после обеда в казарму.
Пообедав, мы четверо из столовой побежали во взводный "класс" – глинобитную мазанку в дальнем углу военного городка. Вскоре туда явился и Крюков. Кирияк вытащил из мешка огромную бутылку. Мне, как нельзя кстати, припомнились чудесные стихи Николая Тихонова: "И струился сок задорный, все печали погребал, – красный, синий, желтый. черный – по заветным погребам".
Наш молдавский друг обнажил бутылку от всяческих предохранявших ее тряпиц – и нашим глазам предстала дивная темная жидкость…
"Красное!" – догадался я. Филипп вытащил пробку… и в нос шибанул одуряющее гнусный дух свекольной сивухи!
Дальнейшее развитие действия таково. Я не смог отпить даже глоток
– хотя бы из вежливости. Илюшка Шульц оказался тактичнее: он выпил… и тут же отдал все земле. Точнее – некрашеному дощатому полу класс-хибарки. После чего сам принялся удалять следы своей минутной слабости. Манеску оказался более стойким и одолел с полстакана адского пойла. Но Кирияк с помкомвзводом надрались под завязку, и мы втроем вынждены были их двоих средь бела дня тащить в казарму, а там, мертвецки пьяных, укладывать на койки. Как и почему все это обошлось без каких-либо последствий – до сих пор понять не могу.
Глава 16.Через день – на ремень…
Один из первых образчиков советско-армейского фольклора – веселая получастушка: "Через день – на ремень, через два – на кухню!"
Популярная речевочка отражает реалию солдатского быта, основанного на сочетании повседневного ратного труда с хозяйственным самообслуживанием. Мне выпало на собственном опыте изведать такую жизнь: аккурат с обозначенной в стишке периодичностью ходить в караул и на пищеблок.
О кухонном наряде уже немного рассказано выше. После того неудачного случая, когда я, не выдержав невыносимой боли в нарвавших ногах, сбежал из кухни в казарму, мне довелось много раз бывать кухонным рабочим, я втянулся и привык. Правда, это уже когда ноги пришли в порядок.
Пищеблок солдатской столовой на 2000 человек – это целое предприятие. У нас, например, было шесть котлов: пять – 500-литровых
– для супов и каш и один – половинного размера: для чая.
"Зачем так много?" – спросит неискушенный. Но пока один котел отмывают от остатков предыдущего варева, в другой, уже отмытый, закладывается очередное блюдо. После чая драить котел не надо – вот он и есть лишь один. Но все это означает, что кочегару (он тоже из суточного наряда) надо пошевеливаться. Некоторые, однако, любили ходить в наряд именно кочегарами – особенно зимой, когда возле печей так кстати можно согреться. Если правильно организовать свой труд, то удастся временами прикорнуть, "покемарить" (соснуть)… Мне, однако. ни разу не выпала эта должность. Зато в варочном цехе и посудомойке бывал чаще, чем хотелось.
Самым легким и для большинства соблазнительным был наряд на кухню офицерской столовой. Она была в том же здании пищеблока, но в отдельном его помещении. Привлекательность этого местечка состояла, во-первых, в куда меньшем, чем на солдатской кухне, объеме работ.
Ночью можно почти легально поспать несколько часов. Кроме того, на офицерской кухне солдата могут угостить котлетами, жареной картошкой… А ведь в солдатском рационе жареное вообще не существует! Вот почему на право пойти в этот наряд в каждом подразделении записывались в особую очередь.
Я очень скучал по жареной картошке – моему с детства любимому блюду. Однако, побывав на офицерской кухне один-единственный раз, стал решительно отказываться от этого наряда, переуступая свою очередь желающим. Причина – единственная: мое интеллигентское чистоплюйство. В офицерской столовой поварами и официантками работали женщины – вольнонаемные служащие Советской Армии (как правило, жены офицеров и старшин-сверхсрочников). Они безобразно матерились. И я, выдерживавший день за днем и месяц за месяцем отборнейший мат из мужских уст, да и сам не стеснявшийся в выражениях, совершенно не выносил ту же брань, если она исходила из уст "прекрасного пола". Никому не объясняя причину, просто ни разу больше не ходил в этот наряд. Благо, охотники всегда отыскивались.
Зато научился управляться с несложными, но многотрудными обязанностями рабочего в столовой для солдат. Особенно тяжко приходилось во время мойки котлов. Надо было стать коленками на еще горячую печь и, стоя раком над пышащим жаром котлом, сунув в его отверстое жерло голову и полтуловища, отскребать длинным ножом и оттирать мокрой тряпкой остатки пищи, присохшей ко дну и стенкам.
Работа поистине адская.
Характерна при этом "гигиена" процесса. Тряпки для такой работы не выдавали, и мы были вынуждены, "проявляя солдатскую находчивость", отрывать куски от тряпок, используемых для мытья полов. Чтоб скорее отмокли приставшие (чаще всего – пригоревшие) остатки каши, пользовались кусочками хозяйственного мыла. О последствиях такой технологии рассказ впереди.
Парадокс в том, что требования к санитарному состоянию пищеблока были, казалось, весьма высоки, контроль – постоянный. Например, качество мытья посуды проверялось дежурными по части и полковыми врачами (столовую контролировали два таких дежурных и два врача: из нашего полка и из танкового), и делалось это с чрезвычайной тщательностью. А иногда – с придирчивой строгостью. Например, не раз приходилось наблюдать, как врач, проведя ногтем по тыльной стороне только что вымытой дюралюминиевой миски, демонстрировал начальнику столовой остатки жира на своем ногте и требовал перемыть всю посуду!
Это надолго задерживало обед, ужин или завтрак, ломало распорядок дня, отодвигало на более позднее время начало столь редких развлечений – например, кинофильма. Но "во имя чистоты, безопасности, борьбы с пищевыми отравлениями и кишечными инфекциями" на это наши начальники шли. И вместе с тем совершенно не заботились о той же чистоте и безопасности и организации мытья котлов, разделочных столов, да и всего варочного цеха.