О других моих встречах с "батей" – в свое время и в другом месте.
Правая рука командира части – "зампострой": заместитель по строевой подготовке. В начале моей службы на этой должности сидел подполковник Моган. Вот именно, что – сидел: почти не вмешивался в течение полковой жизни, большую часть дня проводил в штабе, изготовляя какой-то затейливый макет боевых действий, – с горами и долами, с укрепленными пунктами, туда и сюда снующими танками, замаскированными зенитками… К солдатам обращался кротко и ласково:
"Сынок", совершенно ни к кому и никогда не придирался… Статью своей и ликом он был, как говорится, "настоящий полковник": осанистый, плотный, с густыми усами… Солдаты вполголоса рассказывали о нем, со слов офицеров, вот какую историю.
Полковник Моган был незадолго перед нашим прибытием начальником гарнизона Спасска-Дальнего, – того самого, о котором в песне:
"Боевые ночи Спасска, волочаевские дни…". Он командовал там какой-то воинской частью и возглавил гарнизон по Уставу внутренней службы как старший по званию. Впрочем, может я неправильно помню, и был он в этом городе военным комендантом? Так или иначе, полковник навел там образцовый воинский порядок, бывал неоднократно отмечен командованием – словом, преуспевал. Как вдруг каким-то образом выяснилось: на фронте воевали честно и доблестно два родных брата:
Моган и Моган, – отличавшиеся друг от друга лишь именами и званиями.
Оба не были обойдены наградами, но по званию один был ступенькой ниже другого. И вот старший по званию на фронте погиб. А младший… воспользовался его документами, чтобы подняться в звании… Поступок неприглядный, и когда через семь-восемь лет по окончании войны случайно все выяснилось, полковника Могана судили офицерским судом чести – и приговорили: понизив в звании на одну ступень – уволить с воинской службы. Офицеры наши говорили: другому пришлось бы хуже, но суд офицеров учел боевые заслуги провинившегося, его запоздалое, но искреннее раскаяние.
И вот теперь подполковник в нашей глуши дожидался утверждения министром обороны приговора суда. Дождался – и тихо отчалил из части.
Ему на смену явился маленький, черноволосый, говорящий резким фальцетом подполковник Русин – ужасный грубиян. Мы уже в этой повести с ним встречались: это он путал меня с Манеску и каждому кричал: "Пять минут – побриться – доложить!" Помню свое изумление от первой встречи его с личным составом: перед строем всего полка он даже не кричал, а выл:
– Сгною-у-у на гауптвахте!!!.
Это было его любимое выражение. Но на самом деле он оказался не так страшен, как сам себя малевал. Солдаты это быстро раскусили – и не слишком перед ним трепетали.
О заместителе по политической части, подполковнике Койлере, я уже рассказывал. Медлительный, с типично еврейским лицом, умным взглядом хитроватых маслянистых глаз, он часто появлялся в казармах, тихо и спокойно шел по центральному проходу, иногда останавливаясь возле дневальных, чтобы что-то спросить, делал тихим голосом замечания, никогда не устраивал разносов… На время моей службы ему досталась непростая задача "разъяснять" личному составу небывало смятенные события: то были "оттепельные" годы, одно за другим сыпались разоблачения, реабилитации, "закрытые письма" ЦК КПСС… И, вместе с тем, новое возвышение Жукова, его атака на институт замполитов, стоившая прославленному маршалу не только министерского поста, но и государственно-политического статуса… То был период ратификации парижских соглашений, резкого противостояния НАТО и стран Вршавского договора, вспыхнувшей на Ближнем Востоке войны вокруг Суэцкого канала… Замполиту надо было бдительно держать нос по ветру1 и в этих условиях он лично для меня сделал огромное дело: в ответ на мою просьбу отпустить меня домой – повидаться с вернувшейся по амнистии матерью, ответил: "Поедешь!" – и слово сдержал.
У командира полка – две правых руки: одна – зампострой, а другая
– начальник штаба. У нас на этой должности был подполковник
Данилевский – вкрадчивый, очень сдержанный, суховатый, но к солдатам относившийся тепло и, как правило, с симпатией. Наши взвода боевого обеспечения были штабными. Правда, взвод разведки непосредственно подчинялся начальнику разведки полка майору Емельянову, но
Данилевский тоже много с нами возился. Например, проводил у нас комсомольские собрания, читал нотации – надо ему отдать справедливость,.не слишком нудные.
Об остальных старших офицерах мои воспоминания отрывочны, но о некоторых еще будет рассказано в эпизодах.
Солдатский труд довольно часто использовался нашими старшими начальниками для обслуживания хозяйственных нужд их семей. Бывало, утром в неучебные периоды года на хозяйственном разводе кто-то из офицеров или старшин выкликает: "Два человека – на рытье котлована под овощехранилище! Три человека – на ремонт казармы! Пять человек – в распоряжение майора Емельянова! Два человека – в распоряжение подполковника Данилевского!".
И вот – Емельянов уводит с собой пятерых пилить дрова возле его дома. мы двое (с Поповичем0 идем вслед за подполковником… С Женей, его женой, я вчера в полковой библиотеке обсуждал свежие номера толстых журналов, она очень внимательно и с уважением прислушивалась к моим оценкам, в беседе участвовала и библиотекарь – жена капитана
Савельева – тоже Женя…
Данилевская встретила нас на крыльце домика. Увидав меня – ужасно смутилась: не ожидала, что перенести в сарай доставленный вчера машиной уголь ей пришлют этого интеллигента… Но я не разделял ее смятения – хладнокровно вдвоем с Петром перетаскал уголь в сарай.
Вечером в курилке шло обсуждение: майор Емельянов – хороший: каждому из пиливших ему дрова дал по пачке папирос, а его жена угостила всех пирожками.
– А вам чего дали у Данилевского? – спросил кто-то из ребят. Ну, что было ответить? Интеллигентная Женя постеснялась. И я ее понимал..
Глава 23.Еврейская рапсодия
Дважды в Израиле (в двух несколько различающихся версиях) был опубликован мой непридуманный рассказ "На железной дороге", отрывок из которого я включаю и в это повествование,. потому что он имеет к нему прямое отношение.
"После первого года службы в армии на Дальнем Востоке, по случаю досрочного возвращения моей матери из лагеря, получил отпуск и еду в Харьков – с нею повидаться: отец еще сидит, но для моего начальства то, что мать – с такой гиблой статьей. а отпустили,
– это знак новых времен. От изумления мне и предоставили побывку. Еду, конечно же. опять в "общем" – теперь в солдатском, но там есть и штатские, среди них пожилой работяга с большим семейством и с кучей чемоданов и узлов. В вагоне не тесно, и я занял "нижнюю боковую".
Вечерело. В сумерках глава семейства подсел ко мне и сам вдруг стал рассказывать: он – из бывших заключенных "Давлага"
(Дальневосточного лагеря), просидел там лет 15, был расконвоирован, женился, освобожден, но оставлен на поселении, а теперь, по новым временам, амнистирован. И решил со всей семьей податься в родные места.
– Да-а-а! – протянул он, как видно, по поводу своих мыслей о пережитом. – Полжизни на чужбине прошло, как коту под хвост! А посадили меня, сынок, знаешь, через кого?
У меня под ложечкой екнуло от нехорошего предчувствия.
Непрошенный собеседник тут же и бухнул в ответ на собственный вопрос:
– Чэрэз еврэя!
И, захлебываясь собственной слюной, торопливо стал выкладывать резоны:
– Ведь до чего же врэдная нация! Ну, посмотры: в армии они не служат – откупаются… Вот у вас в части – скажи: есть хоть один?
У нас в части – в зенитном полку – был я: рядовой Рахлин, отличник боевой и политической подготовки, к этому времени уже радист 3-го класса, носивший на гимнастерке значок "Отличный связист". Еще в полку служили: рядовой Зуси Махатас, родом из Литвы, по военной специальности – телефонист, популярная фигура в части, так как, будучи художником, мастерски расписывал миниатюрными пейзажами циферблаты наручных часов. А, кроме того, был полковым почтальоном, ежедневно таскал на своем горбу мешок с письмами и посылками. "Зусю" все любили за беззлобный, миролюбивый характер, а еще за то, что с готовностью выполнял разные просьбы товарищей: для каждого из нас сбегать в село Чернятино на почту или в магазин