И вскоре – кажется, на станции Петропавловск, а, может быть, и
Александровск, где была большая баня, в которой устраивались помывки проезжим командам призывников и этапам зэков, и потому эшелон простаивал здесь по несколько часов, состоялось в местной станционной столовой примирение "сторон".
А еще через несколько дней и я угодил в рискованный переплет.
Подобно Додику, я тоже был одет, в отличие от большинства призывников, аккуратно и прилично, только совсем иначе: в штатское.
На мне были вполне целые, хотя и дешевые, брюки и суконная курточка на "кокетке" (такие с конца сороковых годов называли почему-то
"космополитками"). Именно в ней я сфотографирован на парадном свадебном снимке.
В разговоре с попутчиками я как-то раз обронил, что не прочь продать кому либо по дороге эту одежонку: после выдачи обмундирования она, как известно, все равно пропадет, а если продам, то денежки мне пригодятся.
И вот, где-то уже в Амурской области, на очередной остановке зовет меня Володя Комель:
– Беги скорее – я там договорился со стрелочницей, она купит у тебя барахло!
Выскакиваю из вагона – и вот я уже в доме стрелочницы.
– Ладно, я вам продам за восемьдесят рублей (просил – сто, но рынок есть рынок), а вот во что мне переодеться?
– Я дам тебе свитерок и спортивные штаны моей дочки. – пообещала женщина. И мигом мне все это принесла. Одежка новизной не блещет: бумазейный свитер – в дырочках, тренировочные штаны ношены-переношены, да ведь не в театр же собираюсь – до места как-нибудь доеду, а там и форму выдадут… Махнув рукой, начинаю переодеваться, хозяйка, нырнув в соседнюю комнату, приносит оттуда деньги, сует их мне… Пересчитываю – там, вместо 80-ти, только 75
(это, в ценах 1961-го, составит лишь 7 рублей 50 копеек). Никогда не был мелочным, но тут меня возмутило: и так ведь отдал за бесценок, но подлая баба решила выгадать еще пятерку! Пользуется ситуацией: поезд может отправиться с минуты на минуту… Мне он виден в окне, но до него ведь надо успеть еще добежать! И, как нарочно, раздался предупредительный гудок паровоза, и эшелон тронулся дальше… Кричу хозяйке:
– Так нет же, не поеду, пока не отдашь все, как договаривались!
Наверное, вид у меня был решительный – она еще раз мотнулась в ту же комнату и вынесла недостающую пятерку. Бегу что есть сил к эшелону – он на глазах прибавляет ходу. Из проплывающих мимо меня вагонов – уже почти последних – мне протягивают руки, но у меня под ногами – куча сыпучего угольного шлака, и я боюсь, что, попытавшись ухватиться за руки товарищей, соскользну по нему прямо под колеса.
Пришлось дождаться самого последнего вагона, который, как бывает в каждом составе, снабжен тормозной площадкой. Уцепившись за железный поручень, я был подхвачен убегающим составом – и при этом больно стукнулся косточкой лодыжки левой ноги об угол ступеньки.
Вишу на руках, не имея сил подтянуться. А на меня спокойно взирает с площадки человек в овчинном тулупе – кондуктор поезда, или как там его называют… Он не делает ни малейшей попытки мне помочь, и я почему-то не прошу его об этом. Напрягая все свои силы, пытаюсь вылезть на ступеньки. Ставлю колено на нижнюю – и с огромным трудом подтягиваю туда все тело… Наконец-то я на площадке!
А дальше полтора часа мы вдвоем с этим служивым молча ехали рядом: он – в теплом тулупе, я – в тоненьком, ветром подбитом бумазейном трикотаже (а дело было – напоминаю – в Амурской области, и на дворе середина октября). И за эти полтора часа мы не сказали друг другу ни единого слова!
Перегоны там, от станции до станции, огромные, и я чуть было не околел от холода. Но вот, наконец, долгожданная остановка. Бегу вдоль состава в свой вагон – меня встречают ликованием и уступают место поближе к печке (топили мы ее, воруя уголь, где придется). За несколько минут я отогрелся, и даже без насморка обошлось.
Великое дело – молодость!
Глава 7.Реинкарнация
Рекрут, призывник, единица воинского пополнения – как ни назови, а суть одна: не только одежка, но и душа тоже еще пока что прежняя, мирная, штатская. Еще она, как ранняя кукуруза, в стадии молочно-восковой спелости Но вот-вот уже шагнуть ей в другой мир, в перевоплощение: огрубеть, зазубриться, ошабриться, закалиться.
Близок, близок поворот: от Ворошилова-Уссурийского (теперь-то он просто Уссурийск) по ветке к китайской границе… Но до пограничного
Гродекова не доехали: отцепили наши вагоны на станции Голенки. Тут – мои ворота в армию: сюда я въехал в нее – и здесь же проведу свой последний месяц службы. Но пока о том ничего не знаю, и быть нам здесь по приезде не больше часа: вон они уже стоят – нас дожидаются
– американские "студера", то есть грузовики фирмы "Студебеккер", полученные Советской Армией во время войны по ленд-лизу и славно ей послужившие. (Не забыть бы рассказать в подходящую минуту, как красиво они потом на моих глазах эту свою воинскую службу покидали).
Пока же оставляем надоевшие за 20 суток "телятники", рассаживаемся по машинам. Подходит офицер:
– Товарищи, у кого есть водительские права?
Откликаются несколько человек, в том числе наш харьковчанин Витя
Сотник. За двадцать дней пути я привык уже и к нему, и к толстогубому Лене, и к свойскому, дружелюбному Вите Карнаухову – электрику с завода "Серп и Молот"… Додик и Боря Бержановский остались где-то позади, теперь эти трое или четверо – единственные мои земляки, если не считать колхозников из дальних сел области. С харьковчанами мне очень хотелось попасть в одну часть. Пока, вроде бы, ожидания оправдывались: вместе мы прибыли в большое районное село Покровку. Здесь всех привели в спортивный зал солдатского клуба. По периметру зала было аккуратно разложено свежее сено, мы немедленно улеглись отдохнуть.
Но отдохнуть не дали: в зал начали прибывать "покупатели".
Добродушный толстомясый улыбчивый майор, эдакий физиологический оптимист, выйдя в центр зала, громко спросил:
– Есть ли кто-нибудь с высшим образованием?
Откликнулся один – и это был я! В "дочкиных" (дочки стрелочницы) обносках, с ушами на отлете при стриженной под "нуль" башке, а притом и в очках, которые я, человек любознательный, не преминул нацепить, чтобы лучше видеть наступающую новую жизнь, – я имел вид, меньше всего вязавшийся с понятием об академичности. Толпа оборванцев захохотала, потому что оборваннее меня среди них никого не было. Майор глядел на меня с сомнением. Но я предъявил ему нотариальную копию свеженького диплома, и он опять оживился:
– Вот это да: дипломированный учитель литературы! Да вы нам вот как нужны в политотделе! У нас есть дивизионная многотиражка, при ней и типография. Сделаем вас корректором, а захотите, так и военкором!
Но оптимист не знал обо мне то, что я сам знал слишком хорошо.
– Товарищ майор, вы сперва мою личную карточку посмотрите…
– А что там? – насторожился майор. Не спеши, читатель, порицать меня за самодонос: я знал, что просмотр личных карточек неизбежен, и не хотел разочарований – ни для себя, ни для него.
Майор ненадолго отлучился – а вернулся откровенно расстроенный.
– Да-а-а-а-а… – Он разводил руками, на лице было написано искреннее сожаление. – И отец, и мать – оба по 58-й… Если бы хоть кто-то один, а то – оба…
Так обрушилась тогда, не начавшись, моя журналистская карьера. Но я не сильно жалел, так как был нацелен сдать офицерский экзамен – и считал почему-то, что это можно сделать только в линейной части и на строевой должности. Мне и в голову не приходило, что среди "военных" специальностей есть и корректор типографии, и даже… библиотекарь!
Тут в зал вошел маленький офицерик с черными "подозрительно курчавыми волосами" (пользуюсь строчкой из "тюремного стихотворения моего отца). Громко представился: