— Каша наваристая, с мясом, солдатик, сейчас наедитесь досыта, бедолаги! — то ли вспомнил, то ли просто так, по доброте — а приятно.
Окончательно в себя начинаю приходить спустя еще минут… несколько. Постепенно как‑то возвращается все… Звук, вкус, запах. Боль. Надо же, колено отбил крепко, и рука саднит, содранная. Посмотрел на руку — нате, экая же длинная и мерзкая с виду даже царапина на ложе винтовки — как паскудно и некрасиво вспорота добротно пролаченная поверхность. Обидно отчего‑то стало, хоть и казенная, а все равно, стою, значить, ковыряю эту царапину, и, кажется, даже ругаюсь под нос нехорошими совсем словами.
— Это штыком тебя так. Молодец, отбил, ловкай ты, паря… — Это, значит, подошел какой‑то пожилой дядька, кажется, из пехотных кто‑то: — Не годятся, конечно, наши ружья по этим подвалам лазить, да зато вот когда на штыках резаться — то лишние пять вершков как раз хороши.
— Не помню, хоть убей — как‑то ошарашено мямлю — Вот гранатой как кидались — помню, стрелял — помню, а на штыках — нет…
— Да ты, шельмец, и вообще, как я посмотрю, больно уж чистенький — Опачки, вот и начальство нагрянуло. Обернулся, принимая уставную стойку и исполнительно — выпученный вид. Так и есть, Кане и этот, как его бишь… Фаренг. Смотри ты, вырядился, в кирасе и шлеме… Неужто тоже со всеми перся штурмовать? Ну — ну… А капитан, тем временем, уже начинает злиться, есть у него это, то ли на меня так, то ли со всеми — заводится с самовзвода — Ты, стервец, поди, отсиживался где, а?! Струсил, поди? А ну, кто его, паскудника, в бою видел?! Отвечать!
Мне, честно‑то говоря, немного не по себе становится — я ж сам не припомню, где я был и чего и как делал. Но вдруг раздается несколько голосов:
— Вашбродь, он с нами сначала был, стрелял хорошо, никому ихним высунуться не давал…
— Господин капитан, сей штрафник действительно в бою участвовал, за все время не скажу, но на начале боя со мной шел, потом в казематах потерялись уже…
— Точно так, вашбродь, когда эти в штыки полезли, мы как раз патроны все кончили, так он первого прикладом сшиб, чуть мне глаз штыком не вымахнул… а Бролт того уже внизу в пузо дорезал… а другой уж ихний, тот Бролта в грудь насквозь, сразу… А этот да, не прятался, вашбродь
Вот ведь. И впрямь, как напомнили — ну точно же, этот говнюк с оскаленной мордой, что пытался тыкать в нас штыком, в какой‑то галерее, освещенной тускло, лампами навроде шахтерских. Может, и повезло мне, что сдуру, отбив штык, не стал колоть, а поверх ствола его двойным в башку прикладом угостил? А то застрял бы штык, и кончил бы я как этот самый Бролт. А так — точно же — мы потом еще вдвоем с кем‑то лупили прикладами по спине сцепившегося с нашим валашца, ага. Нет, ну к чорту, надо в такие переделки лезть — штык отмыкать, да в руку, и пистолет наготове. Это тебе не в поле — лесу, или окопах резаться, тут надо посерьезнее. Чую, еще предстоит же нам, и похоже, не раз. Однако, пока я это вспоминаю, Кане смягчается.
— Хм. Ну, ладно. Все равно стервец и мошенник, ясное же дело. Но, раз так, то молодцы. Так, воины… — однако, новенькое что‑то — с чего это мы вдруг не желудки, не скотины и не отбросы? А капитан продолжает: — На сегодня, пожалуй, все. Выставить посты и отдыхать! Мы свое сделали… не так ли, лейтенант? И даже больше. Надеюсь, валашцы не полезут еще раз в атаку, впрочем, наши артиллеристы готовы поддержать нас огнем, и бомбометы уже подтянулись в котловину. Так что, братцы — ОТДЫХ!
Ну, сказать, что услышав от Кане в свой адрес «братцы», мы немного обалдели — это не сказать ничего. Стыдно, конечно, но «Ура» я орал вместе со всеми, и вполне искренне. Впрочем, чего стыдного‑то. В конце концов, мы действительно — все правильно сделали. Да и стресс снять, просто поорать. В бою‑то, орут только раненные, и, надо заметить, страшно так орут. А остальные все больше рычат, да вскрикивают иногда, а чтоб орать, так ведь некогда.