– Я не знаю, сколько времени это потребует. Вы умеете радоваться тем шагам, которые уже сделали?
Нет, я не умела. Я не хотела радоваться, пока не пойму, сколько еще их осталось, этих шагов. Осознание, что к психическому здоровью, ради которого я трудилась, нет коротких путей, сокрушало мой дух. Я посвятила группу в свое одиночество и тайные ритуалы питания. Это были мои излюбленные и давние адаптивные механизмы. Теперь на каждое взаимодействие, включая все до единого свидания, я должна отваживаться без основной защиты. В теории звучало здраво, но этим утром в группе ощущалось как жгучее, непоправимое поражение. Больше не будет утешения в яблочном обжорстве, не будет бегства в герметично запечатанную жизнь. Будет яркий прожектор взглядов доктора Розена и сотоварищей по группе, освещающий все недостатки, но никакой тайной пещеры, чтобы затолкать туда мои чувства. И поэтому я вывалила их прямо там, сидя в кресле: я рыдала о том, как мне одиноко и страшно, что моя жизнь никогда по-настоящему не изменится, или, того хуже, для настоящих перемен потребуется больше, чем я смогу дать. И если бы этот сеанс не закончился в девять, уверена: я могла бы проплакать до самого обеда.
8
– Тебе следовало рассказать группе о Дымке́, – заметил Карлос.
В лифте, пока мы поднимались на этаж доктора Розена, я поведала Карлосу о Дымке – получившем прозвище за любовь к сигаретам и потому что был так горяч, аж дымился, – моем последнем увлечении из юридической школы. У него была постоянная девушка, но ее никогда не было рядом. Ее звали Уинтер, и она работала официанткой. Я всем сердцем надеялась, что она уродка, грязнуля или злюка, но, когда, наконец, увидела ее на работе, не смогла не признать, что она оказалась гибкой, как ива, красоткой со свежим личиком, искренне улыбавшейся посетителям.
У нас с Дымком завязалась дружба, потому что мы часами корпели в компьютерной лаборатории, распечатывая между занятиями конспекты. При первой встрече он попросил меня приглядеть за его учебниками, пока он выйдет покурить. Разумеется, я согласилась. Я обожала его едва заметную щетину, пахнущий табачным дымом свитер, стеснительный взгляд, который от отводил в сторону, когда смеялся.
– Дымок? – доктор Розен склонил голову набок.
– Один парень из юридической школы. У него есть подружка. Он дымит, как каминная труба. Сильно пьет. Я в него влюбляюсь.
– Он не свободен, – заметила Патрис.
Доктор Розен помолчал, прикрыл рот рукой, поерзал, потом опустил руки на подлокотники. Наконец, велел:
– Когда в следующий раз будете с ним, расскажите ему правду о себе.
– А именно?
– Что вы «динамщица».
Я скосила глаза на Карлоса. Он это что, серьезно? Все в кругу замотали головами, мол, нет, доктор Розен, она никак не может этого сказать. Рори вспыхнула румянцем, отчетливо видным даже из-под ладоней, которыми закрыла лицо.
– Вы хотите, чтобы я сказала мужчине, который меня заводит, что я «динамщица»? И что потом?
А сам-то Дымок не «динамщик» разве? Это он флиртовал со мной, невзирая на подружку с щечками-яблочками. Если бы до этого сеанса кто-то спросил меня, знает ли доктор Розен, мой немолодой психиатр, который носит коричневые ботинки на резиновом ходу и ничего не смыслит в поп-культуре («Кто такой Боно?» – спросил он однажды), слово «динамщица», я поклялась бы, что нет. А теперь он говорит, что по программе терапевтического лечения я должна припечатать себя этим словом в разговоре с парнем, с которым хочу в постель!
– Вот и выясним.
Два дня спустя я сидела в желтом такси, мчавшемся на запад по Лейк-стрит, с Дымком и его очаровательным подпевалой Бартом, жокеем с нашего курса. Воздух был душным, но вечер – ясным. Месяц усмехался мне с небес. Мы опустили все стекла, спасаясь от вони, которую источал ароматизатор-елочка, болтавшийся на зеркале заднего вида. Я высунулась из окна и повернула голову к чернильному небу и его жизнерадостному светилу. Мне в рот попала смешинка – я на пару секунд задержала ее в губах, а потом выпустила. Под пульсирующую ритмичную музыку села прямо, расправила плечи и повернулась к Дымку, который сидел между мной и Бартом.
– Я – абсолютная «динамщица».
Слово «абсолютная» я добавила от себя, как персональное украшение, доказывая себе, что не являюсь безмозглой марионеткой Розена.
Дымок перестал гонять во рту жвачку, которой зажевывал сигарету, и застыл. Потом на горизонте его красивого лица взошла и расплылась улыбка. Он продолжал смотреть прямо вперед. Мою кожу кололо иголочками, пока я наблюдала, как он переваривал мои слова. Хотелось обвить его ногами и попрыгать на нем и его идеально обтрепанных джинсах.