И он назначает ей свидание, неожиданно для самого себя. Отсутствие логики в поступках придает им естественность.
Она вышла из кабинета совершенно, как ему сначала показалось, спокойная, но потом он рассмотрел багровые пятна на ее скулах.
– Иди, я тебя здесь подожду. – Он выбрался из кресла, а она, уже провалившись в освободившиеся кожаные подушки, почти беззвучно закончила: – мне вообще предстоит долго ждать, у них полсотни замечаний, и они продлили договор.
– То есть денег тебе не дадут еще три месяца?.. – он сразу все понял.
– Не в деньгах дело, – пробормотала она, откинулась в кресле и закрыла глаза.
– Пожалуй, я не пойду к этой… к ней… сегодня, – по крайней мере во второй раз за последние полчаса он произнес слова, которым сам удивился. – Пойдем, я провожу тебя.
В такси сел с нею рядом на заднее сиденье и сразу положил руку на круглое полное колено, от которого даже сквозь джинсы шел жар.
– Давай поедем… – начал он и запнулся, не решаясь сказать прямо то, что хотел. – Поедем в гостиницу, там будет удобно…
– Ты всегда туда ходишь со своими дамами? – ответила вопросом она, и в вопросе было приглашение к конфликту. – Мне кажется, что нам это уже не совсем по возрасту…
Дальше, до самого подъезда к маленькой гостинице, в машине стояла совершенная тишина.
В номере было тепло, чисто, полотенца, лежавшие стопкой на краю ванны, оказались не просто чистые, а совершенно новые, в шкафу обнаружились разовые белые шлепанцы – словом, все выглядело так, будто за окном какой-нибудь Мюнхен. Не знаю, как мы выберемся из этой истории, успел подумать он, узел затягивается.
Вечером, лежа без сна, он глядел во тьму своей комнаты. Накопилось много всего, от воспоминаний можно двинуться умом.
Например, война.
Снова возникает страх с мистической окраской.
Ему казалось необходимым поехать на войну. Без войны проект не складывался, а в пересказе ее все равно что и не было. Война в пересказе не страшная, а это его первый проект, и он хотел добиться настоящего страха. Всякий страх «для избранных, для подготовленных» – шарлатанство, беспомощность с важным лицом, многозначительная бездарность. Настоящий страх – страх для всех, тот, который возникает не в голове, а в животе. Массовый страх. Страх на войне. Чтобы вызвать такой страх, надо испытать его самому. Если самому не страшно, не испугаешь никого. Искренность важнее мастерства… И так далее.
Он почувствовал такой страх, когда сквозь грохот двигателей услышал гулкие удары по дну вертолета и увидел ровные круглые дыры, возникающие в металлическом полу рядом с его новенькими, купленными перед командировкой и уже сплошь покрытыми засохшей грязью берцами. Это и есть животный страх, подумал он.
Страшно было на войне все время. От первого услышанного и увиденного – со стороны, со стороны! – залпа «Града» он на некоторое время потерял сознание. И не от собственно страха, а оттого, что такого не могло быть, но оно было, и в среднем одна установка убивала одним залпом человек пятьдесят врагов или столько же своих по ошибке. Не ошибается, как известно, тот, кто ничего не делает. А военные на войне все время что-нибудь делают и, соответственно, ошибаются почти все время. Кто меньше делает, тот меньше ошибается, он и победит.
Естественно, война – любая – сильно отвлекает человека, уже готового рехнуться на почве отношений с женщиной.
Он и отвлекся.
Адюльтер как адюльтер, с робкой постельной сценой, вставленной просто потому, что так полагается. Правильно, начинать надо сдержанно, нейтрально, а потом текст взорвать.
…И отвлекался, совершенно искренне не думая о смерти, изображая жизнь не свою, а Игоря С., играя роль даже в абсолютном одиночестве. Открывал утром глаза – и начиналась игра, будто, ткнув в кнопку ночника, он включал рампу. Прекрасная, ясная шла чужая жизнь. Пока, прожив этой жизнью четыре года, он сегодня утром не снял трубку казенного телефона, и все прервавшееся в телефоне в телефоне же и восстановилось. Он уже снова думал о смерти и не помнил о пожизненно приставленном зеркале притворства, не косился в него с самого утра…
А в гостинице стало ясно, что его силы кончились, ушли в паузу, и с этим ничего не поделаешь. У него долго и оскорбительно не получалось, и она стала смотреть в сторону, чтобы не встретиться глазами. Потом, когда отрицательный результат его стараний сделался очевиден, легли просто рядом, глядя в потолок, и принялись рассказывать, эпизод за эпизодом, на что поиздержалась жизнь. Снова возникло ощущение хвастовства, хотя ведь ничего не скажешь – эпизоды бывали один оглушительнее другого. Однажды все происходило в альпийской гостинице, и под окнами бренчали огромными колоколами пятнистые коровы. Есть, повторила и она, что вспомнить. И добавила: «Только лучше не вспоминать». А сама снова принялась вспоминать.