У Китнисс Эвердин огромные светящиеся жизнью глаза и густая мягкая коса. Китнисс младше его на два года и старше лет на двадцать — у нее в огромных глазах мудрость и самоотверженность — умна Эвердин не по годам, впрочем, в Двенадцатом дистрикте все дети слишком рано взрослеют.
У Китнисс отец погиб при очередном обвале в шахтах, так же, как и у него. От отцов у них только пресловутые значки «за храбрость» и пара-тройка охотничьих навыков. У Гейла остается мать и братья, у Китнисс — только маленькая беззащитная сестра. Мать у нее тоже есть, но вот только человеком ее назвать трудно — после смерти мужа душа ее улетела куда-то далеко вслед за любимым, оставив на земле лишь истощенное тело.
У Китнисс глаз невероятно меткий — белкам в здешних лесах явно не повезло в тот день, когда она появилась на свет — стрела всегда попадает точно в зрачок, а руки не дрожат, натягивая лук. Гейл [наигранно] восторженно отвешивает ей комплименты, а она смеется заливистым смехом, обнажая белоснежные зубы.
Китнисс Эвердин — его и только его. Сестра, друг, а может, что-то больше.
***
У Китнисс в глазах боль, слезы и страх — не за себя, за сестру. Китнисс смерти не боится и возвращаться с арены не планирует. Не собирается стрелять в людей — для нее люди — не животные, и руку она на них поднимать не хочет. Впрочем, и она, и Гейл, знают, что рано или поздно придется — Игры выбора не оставляют.
Гейл уже почти что рад тому, что на сорока двух листках в стеклянном шаре выписано его имя — Гейлу на арене было бы легко, для него что животные, что люди — разницы никакой. Гейлу безумно хочется быть там — рядом с его Китнисс еще хоть немного. Быть может, спасти ее. Быть может, вытащить с кровавой арены.
Быть может, отдать за нее свою жизнь. Гейл был бы не против — скорее «за», Гейлу отчаянно хочется сделать что-то для его Китнисс, ведь ей — такой самоотверженной и не по годам мудрой, нужны поступки, а не слова, которыми она, надо признаться, сыта по горло.
Слова — вообще не их конек, на охоте следует вести себя тише, чтоб зверей не распугать, а когда они после охоты сидят в лесу и разговаривают, то беседы их всегда простые. Говорят о своих семьях, о том, какая сегодня добыча и как ее можно продать, о разных пустяках. Китнисс никогда не поет, хоть Гейл и знает, что голос у нее потрясающий — песни им ни к чему, чувства вообще упорно стараются сводить к нулю, а в песнях их уж больно много. Чувств почти что ноль, или их упорно стараются не замечать, но все же приставания парней к его Китнисс очень неприятны, также как и восторженные прилипчивые взгляды одноклассниц в его сторону.
Чувства валяются где-то в стороне, но сознание летит туда же, потому что губы у Китнисс чуть тонкие, обветренные и покусанные, но притягивают взгляд Гейла все чаще и чаще, а толстую длинную косу хочется к чертям распустить и перебирать длинные черные пряди, наматывая их на руку.
Она не сестра, не друг и не что-то большее, она просто Китнисс. Его Китнисс.
На арене не его Китнисс, Гейл упорно твердит себе это снова и снова, та Китнисс не смогла бы так легко, так бесстыже целовать кого-то на камеру, но, видимо, Игры действительно не оставляют выбора. У Гейла слезы в уголках глаз, а кулаки до хруста сжимаются, когда он видит, как он лежит прямо рядом с ней — с его Китнисс — так близко, слишком близко, страшно близко — даже Гейл никогда в своей жизни не обнимал ее настолько крепко [а объятия перед отправкой на Игры, чтоб успокоить сотрясающие тело рыдания чьи? его или ее? не в счет]. У Гейла безумное желание разбить довольно улыбающееся лицо пекаря в кровь — бить, бить, пока не услышит хруст ломающейся челюсти — и плевать, что Китнисс целует его, чтобы выжить — Гейл знает это, прекрасно знает, но вот только валяющиеся где-то в сторонке чувства давно уже забрали верх над мыслями.