Когда мы вернулись в прокуратуру, дела так и не были подняты из архива, и это усилило мое раздражение. Я сказал Волчанову, что сейчас пойду в школу и узнаю адреса там. Он затрепетал. Эти внезапные приступы страха были удивительны в нем. Он хватал меня за рукав, обнимал за талию, уговаривал подождать, потому что он дал указание, и, значит, вот-вот дела принесут, долго звонил по телефону и свирепо ругал собеседника, восклицая:
– Проверяющий из Москвы терпение уже потерял!
– Я не проверяющий. Я просто корреспондент…
– Это еще хуже! – с откровенной ненавистью признался Волчанов.
Наконец пришла огромная бесформенная тетка и принесла несколько тонких папок. Стандартные медицинские заключения. Во всех случаях вывод дознавателя – несчастный случай. И подпись начальника милиции Филюкова – крупные детские буквы.
Я попросил Волчанова позвонить в милицию и узнать, проживают ли родители в настоящее время по этим адресам. И тут снова выяснилось, что из трех семей две выехали из города. И опять Волчанов смотрел на меня так, словно это для него новость. Я не стал с ним больше говорить, взял папку с материалами дознания по делу о несчастном случае с Машей Шапкиной и ушел. Кроме Марьи Петровны, семья Шапкиных была единственной не покинувшей город после гибели ребенка.
Это был новый кирпичный дом, безобразный, но большой. К дому был пристроен хлев, откуда доносилось хрюканье. Я вошел – дверь была незаперта – и попал в плотно заставленную угрюмой полированной мебелью комнату. На диване спиной ко мне сидела женщина, слушала телефонную трубку и кивала. Я постучал в косяк двери, она повернулась, прикрыла рукой трубку и пропела, сильно окая:
– Проходите! – потом так же певуче сказала в трубку: – Ну, извините, гости к нам!
Ей было лет тридцать пять. Круглое плоское лицо в больные, тревожные глаза. На ней было нарядное бордовое платье с приколотым депутатским значком.
Я представился и сказал о цели своего визита. Она церемонно протянула мне полную ладонь.
– Мама Маши Шапкиной.
Я смутился. Я не мог понять праздничного выражения на лице женщины, которое было в вопиющем контрасте с полными тоски глазами. Я пробормотал, что, конечно, понимаю, ей тяжело вспоминать, но я должен задать ей несколько вопросов. Она кивнула и степенно сказала, что вспоминать, конечно, тяжело, но для товарища из Москвы она вспомнит. Ее дикий, безумный рассказ я смог воспроизвести почти дословно.
– Конечно, воспитательная работа с ребятами у нас пока не на должной высоте, – такова была ее первая фраза. – Еще мало внимания уделяет школа нашим ребятишкам, вопросы дисциплины еще не на уровне, и я как член родительского комитета всей душой болею за то, Чтобы наши ребята воспитывались лучше…
– Простите! Какая воспитательная работа? Может быть, вы не поняли моего вопроса? Два года назад ваша дочь трагически погибла. Мне хотелось бы, чтобы вы, как можно подробнее, рассказали об этом.
– Нужно подчеркнуть особо! – ответила мама Маши Шапкиной. – Несчастные случаи вызваны халатностью отдельных учащихся. Во многом виновата и наша общественность! Нужно активнее вести разъяснительную работу…
– Почему именно ваша девочка упала в колодец? Она была плохо воспитана? Не понимала, что на крышку люка наступать опасно?
– Я не снимаю с себя ответственности. Конечно, здесь сказываются недостатки семейного воспитания. Большая занятость родителей, например. Мы с мужем ведем активную общественную работу, и не всегда хватает времени на воспитательную работу…
– Извините! Не могли бы вы показать это место? Тот колодец, куда она упала? Ведь это должно быть где-то рядом? – снова перебил я.
– Это далеко… Зачем вам? Там сейчас все по-другому… – женщина растерялась.
– Вот здесь объяснения, записанные с ваших слов, – я показал папку. – Вы говорили, что искали девочку целый день и только вечером заявили в милицию. А нашли ее лишь к вечеру следующего дня. Она была уже мертва. Почему вы так долго не могли ее найти? Ведь вы сами говорите, что в школе велась разъяснительная работа! Подобные несчастные случаи уже были раньше. Почему же вам понадобились сутки, чтобы найти девочку?
Женщина молчала. Ее лицо посерело. Она молча рассматривала стоявший перед ней телефонный аппарат. Я почувствовал отвращение. Я видел, что она в панике, она боится, что я узнаю от нее что-то такое, чего ни в коем случае не должен узнать. Она думает не о погибшей Машеньке, а о себе.
– Знаете, как-то поздно хватились, пока туда, сюда… Я – депутат! Муж – народный заседатель в суде! – произнося эти слова, она взбодрилась и приосанилась. – Мы ведем большую общественную работу, приходим поздно. Пока обошли соседей, стемнело… Утром продолжили поиски.
– Значит, когда стемнело, вы спокойно легли спать? – женщина побледнела. – Не могли бы вы показать фотографию девочки?
– Как же! Сейчас!.. Вот она, Машенька…
В глазах у женщины блеснули слезы. На цветном снимке была милая, прелестная русоволосая девчушка лет двенадцати, большеглазая, с мягкими, изящными чертами лица.
– Значит, вы считаете, что девочка упала в колодец из-за собственной неосторожности? Да?
– Конечно, а как же еще? – прошептала она. – А как же! – громче повторила женщина. – Вот так по неосторожности и гибнут дети! – высоким голосом продекламировала она.
– Сегодня утром я говорил с Марьей Петровной, Вы знаете ее? – женщина кивнула. – У нее тоже погибла дочь, а на днях – сын. Она сказала мне, что ее детей убили. Убили! Вы слышите меня? Вы – депутат, ваш муж – заседатель в суде! Что вы можете сказать по этому поводу?
– Марья Петровна так сказала?..
– Да, она так сказала, хотя была пьяна. Очень пьяна, но…
– Да, ей пить нельзя совсем! Сейчас, вы же знаете, политика у нас в стране новая, сильно пить не дают…
– Я спросил вас, правда ли, что ее детей убили?
– Да что вы! Померещилось ей! Допилась до горячки…
– Но я ей верю! В Москве есть сигналы, что у вас здесь творится что-то…
– Что творится? – она ждала моего ответа, я слышал ее тяжелое дыхание.
Директриса школы – странное создание, возраст которого терялся где-то между сорока и шестьюдесятью, – не ответила ни на один мой вопрос. Она прикрыла глаза очками и нудно читала вслух протоколы заседаний родительских комитетов. Когда я заметил, что тоже умею читать, она как будто обрадовалась, передала папки с протоколами мне и, сославшись на педсовет, вышла. В протоколах были все те же вариации на тему воспитательной работы: повысить, укрепить, усилить, поднять на новую ступень… Моих вопросов директриса словно не слышала. В том числе без ответа остался и главный вопрос: почему жертвами несчастных случаев становятся исключительно девочки.
В разной форме я несколько раз задавал этот вопрос и Волчанову. Он всегда вздрагивал и отвечал какой-нибудь начисто лишенной смысла тирадой: мол, девчонки нынче такие легкомысленные да безмозглые, от рук отбились, почище парней. Впрочем, в последний раз, когда я сложным, извилистым путем привел его к этой теме, – это случилось у него в кабинете – он налил мне рюмку коньяка, погладил по плечу и сказал, что я любопытен и настойчив, и ему это очень нравится, И как-то по-новому сощурился. Испуганно, но дерзко.
Начальник местной милиции Филюков, с сонными глазами, толстый, неповоротливый и косноязычный, появился в кабинете Волчанова в конце третьего дня. Волчанов подмигнул мне и громко, так, чтобы слышали в соседней комнате, провозгласил, что нам пора собираться на рыбалку.
Дача Волчанова была расположена примерно в двадцати километрах в деревне под названием Нероновка. По дороге я спросил Волчанова, почему деревня названа так, но он ответил, что не знает. Знает, что название старое, а кто такой Нерон, не знает.