Комсорг Боря Байбара, вытирая пот и грязь, с удивлением смотрел на Бабкина:
— Слушай, а ты — голова!
А Павлуня ничего не сказал. Он просто подошел к брату и молча стал по правую руку.
«Утро красит нежным светом», — пел неутомимый репродуктор. Но утро давно ушло, встрепанное и суматошное. Пронесся взмыленный день, крепко загустело небо. И вдруг вода остановилась.
Люди садились прямо у тракторов и тележек, вонзив лопаты рядом с собой. Запахло мокрыми сапогами и табаком. Все смотрели, как луч прожектора скользит по верхушке насыпи, высвечивая в ней камни, проволоку, арматуру, острые углы плит. Где-то рядом, за дамбой, добрососедски плескалась, разговаривала вода. Сквозь желтые стены теплиц ясно пробивался четкий нитяной дождик. По нему ползли вверх плети, а на них уже дрожали огурчики, хрупкие и пупырчатые, словно елочные игрушки.
Павлуня, привалясь к Бабкину, умиротворенно бормотал:
— Пойдем, Миш, домой? Мать теперь блинов напекла.
Бабкин вспомнил тетку с мешком, и праздник для него пропал.
Сверху зашипело, четкий медный голос произнес:
«Внимание, внимание! Всех просим собраться в клубе! Повторяю, всех просим собраться в клубе совхоза!»
— Видишь: в клубе собраться, а ты — блины, — сказал Бабкин братцу и поспешил, не оглядываясь.
Люди зашевелились, стали подниматься, вскидывая лопаты на плечи, словно винтовки. И зашагали трудно, не в лад. А сбоку ползли такие же усталые трактора, позванивая гусеницами.
ЧИЖИК-ПЫЖИК
Возле больших светлых окон клуба, у его колонн стояли вперемежку гнедые лошадки, зеленые «козлики», мотоциклы и грузовики. Животные и машины одинаково пахли мокрой глиной и бензином.
В фойе клуба сегодня курили. Сегодня здесь как боевой штаб.
Люди сидели, лежали на кожаных холодных диванчиках или просто у голубых стен, на паркете. Почти никто ничего не говорил, и в этой усталой тишине странно прозвучал чей-то беззаботный голос:
— Тут у вас как на передовой, только пулеметов нету!
Бабкин поднял голову. По клубу, засунув руки в карманы, небрежно перешагивая через спящих, бродил механик, которого Бабкин вытащил из реки. Механик, видимо, томился без знакомых и поэтому, увидев Бабкина, шумно обрадовался.
— Привет, Дедкин! — закричал он, пробираясь к нему.
И вдруг замолк. Сидя на полу и обхватив руками колени, на него цепко смотрел снизу вверх Бабкин. Все его лицо собрано и сжато: маленький рот комочком, резкие глаза, нос. Морщинки на переносице и те четко вырезаны, нет ничего размягченного, смазанного.
Механику стало не по себе от такой серьезности Бабкина, он воровато зашмыгал глазами по полу. Внизу, распустив губы, спал Павлуня.
— Смотри — теленочек, теленочек! — обрадовался механик. Он присел и хотел пальцами прищемить Павлуне его длинный унылый нос.
— Шел бы ты, а? — негромко проговорил Бабкин, все так же донимая механика непонятным взглядом.
«Пора отчаливать», — решил механик, но уж больно совестно было ему убегать от какого-то теткиного племянника. Он привалился крутым плечом к стене и, не вынимая вспотевших кулаков из ватных штанов, сказал насмешливо:
— Ты не больно-то… Подумаешь, Бабкин-Дедкин…
Бабкин пружинисто поднялся и стал перед ним. И механик вдруг очень ясно понял, что этот сурово насупленный парень может без лишних слов размахнуться и ударить. Отчаянные янтарные глаза механика заметались.
— Ну-ну, — сказал он, отступая по стенке. — Только без шума.
И тут он с изумлением увидел, как железное лицо Бабкина начало таять, глаза подобрели. Суровый Бабкин пропал, перед механиком, глядя мимо него, стоял обыкновенный мальчишка с глупой улыбкой на детском лице.
По клубу мимо замасленных ватников и стопудовых сапог мягко катилась девушка в белом халатике и снежной косынке. В руке она держала чемоданчик и, оглядывая людей смешливыми карими глазами, спрашивала на ходу:
— Больные, раненые, симулянты есть?
Была девушка светла и улыбчива, а ее «больные-раненые» звучало так же по-свойски, как слышится в пригородной электричке: «Эскимо, пломбир, пятнадцать, двадцать…»
Павлуня тоже проснулся, подобрал губы и стал рядом с братом, не спуская глаз с толстой, домашней девчонки.