— Вот что, человек хороший, — уже без улыбки заговорил незнакомец. — Надобно нам с тобой потолковать…
«Надобно потолковать!» — кивал издали Иван Михайлович. «Надобно!» — сурово и недоуменно смотрел Гриша. «О чем?» — тоскливо думал Саня, вертя головой. И тут увидел отца. Очень старательно, прямо, вежливо, уступая дорогу всем и каждому, шел по базару родитель, шел и все улыбался. Щеки его были бледны до синевы, глаза ввалились. Саня закусил губу: опять стонать отцу всю ночь, охать, и корчиться, и хвататься за живот — нельзя ему пить, слабому.
— Батя, батя! Ну зачем ты?!
— Батя? — бросил быстрый взгляд чубатый. — Понятно…
И отошел немного в сторону. Отец неверной рукой шарил за пазухой, шарил долго, и смотреть на него было неприятно и Сане, и, верно, тем троим, странным. Наконец он вытащил кулак, разжал пальцы, чубатый вытянул шею. Блеснуло что-то яркое, зелено-желтое.
— Зачем ты, — жалел Саня и отца, и смятого попугайчика, а заодно и последние деньги, ухлопанные зря. — Зачем ты?..
— Тебе… птичку, — совал отец. — На-ка, Сань… Петь будет… Все веселей с нею, а? А то, брат, тоскливо у нас с тобой стало… Жить не хочется…
— Пить надо меньше! — с привизгом, с ненавистью сказал квадратный, и отец вздрогнул.
Попугайчик сорвался с ладони, часто взмахивая короткими крылышками, врезался в пыльную липовую крону, пропал средь ветвей.
— Лови, — сказал чубатый. — Улетит.
— Эх, какой же я, — улыбнулся ему отец. — Понимаешь, купил вот… Думал…
— О сыне думать требуется! — встрял опять Иван Михайлович, и Гриша что-то сердито прошептал ему на ухо.
Иван Михайлович упрямо потряхивал башкой — она у него коротко стриженная и тоже квадратная — и бил землю копытом, вырывал локоть, не слушая начальство.
— Пьянь! — крикнул он наконец. — Давить таких!
И лицо его сделалось жалким, как у обиженного ребенка.
Саня, схватив корзинку, побежал с базара.
— Погоди-ка! — кричал ему вслед чубатый. — Саня! Куда ты! Некуда тебе!
4
В тихом переулке Саня отдышался. Парило. Видно, собирался дождь. Куры, распустив крылья, млели в горячей тени акации. Бежала под высоким берегом Ока — речка вольная, своя, и неслись с пляжа вольготные крики.
«Куда? Почему некуда?» — вспомнил он слова чубатого и поник: а ведь и верно, некуда ему деваться… Присев на корточки, доел странные пресные ягоды и побрел к дому. Перед калиткой остановился, подумал. Сейчас отец придет следом — плакать и каяться. Не может и не хочет Саня слушать отца.
— Шарик, на речку пойдешь?
Даже на речку не хотелось Шарику, не выполз из-под крыльца. Саня побрел один.
На Оке благодать, прохлада. Саня всласть накупался, повалялся на куче горячего песка и среди других, таких же шоколадных, помаленьку снова стал чувствовать себя человеком… Развалившись на песке, задремал под дружеский шлеп волны, проснулся под вечер, сел. Медленно, бесшумно и широко текла розовая река. У самого берега пыхтел знакомый, сотни раз виденный буксирный пароход по имени «Перекат», а на том «Перекате» похаживали давешние покупатели. Саня быстро залег, потом отполз за кучу песка, откуда был незаметен. Он бы тихонько ушел домой, но пришла та самая минута, которая перевернула его жизнь…
По хлипкой дощечке сходил на берег с парохода молоденький, Саниных лет, морячок. Рябило в глазах от сине-белых полос на тельнике, слепила глаза надраенная пряжка, матросские клеши мели пляж. Торчали из-под фуражки волосы странного цвета, какие-то буровато-рыжие с прозеленью.
Саня смотрел с интересом, как неторопливо и очень важно шествовал морячок по берегу, ничего не замечая вокруг.
Какие-то парни, сидевшие неподалеку, свистнули ему — не повернул головы. Тогда бросили камень — и брызги обдали паренька. Он подпрыгнул, оглянулся. Парни залегли, Саня торчал столбом.
— Я те кину! — крикнул ему моряк.
И, подышав, пошел, дрыгая ногами, стряхивая с клешей воду.
Не успел шагнуть три раза, как новый увесистый камень плюхнулся рядом с ним, окатив его лучше прежнего. Размахивая долгими руками, паренек кинулся на Саню. Доказывать и объяснять было поздно, а убегать — противно.
…Взрывая песок, катались они по берегу.
— Дай ему! — неведомо кого подбадривали с верхушки пацаны.
— Коркин! — орали с парохода. — Держись!
Коренастый Иван Михайлович сбежал с трапа, оторвал и отшвырнул Саню — тот упал, задрав ноги. Иван Михайлович за шиворот поднял Коркина. Саня встал, отряхиваясь.