— Эй, вставай, что ли! Завтракать!
Саня открыл глаза. Коркин сидел на койке и одевался в рабочее. Встал, застегнулся, стукнул толстой подошвой по железному, покрытому матиком полу. На соломенно-зеленые волосы натянул беретик.
— Проснулся, коломенский? — спросил не совсем еще миролюбиво, видно помня схватку на берегу. — Как спалось?
— Хорошо. А тебе?
— Так ведь мы не на даче — на вахте, — ответил Коркин непонятно и прищурился вдруг: — А ты ух злой…
— А ты какой? — спросил Саня. — Добрый?
— Я? Нормальный. На людей не кидаюсь.
Саня подумал: не объяснить ли все Коркину? Но объяснять такому важному не хотелось, и он только спросил:
— Как тебя зовут?
— Семеном кличут! — ответил мальчишка. — Пошли, что ли?
Они поднялись по узкой железной Лесенке на палубу, прошли в просторную каюту, где за столом сидели свободные от вахты, поздоровались. Коркин уселся, Саня затоптался у порога.
— Садись! — подвинулся Гриша-капитан. — Ешь-ка!
Саня огляделся: где же сердитый Иван Михайлович? И Гриша, угадав его, засмеялся:
— На работе он, не бойся.
— Я не боюсь, — смутился Саня. — Только…
И не стал объяснять, что не любит он дубовых и квадратных. Молча уткнулся в миску. Ел, искоса поглядывая на плывущие берега, раздумывал, что же делать ему дальше и зачем он вообще сидит тут и ест флотскую лапшу с мясом. Поднял глаза на капитана, и Гриша сказал:
— А ничего страшного: поживешь с нами, поглядишь, а там на берег сойдешь, если захочешь…
Саня передернулся, как от ледяной воды за воротом.
— Берег… А что там, на берегу-то?
— Ну и ладно, и все! — встал Гриша. — Может, и наладится, да? А сейчас походи, погляди, как мы живем. И веселей, веселей, Саня! Коркин! — позвал он и, когда тот подошел, попросил: — Покажи-то товарищу судно.
— Есть, капитан! — лихо ответил Коркин и повернулся к гостю. — Пойдем?
— Пойдем, — вздохнул Саня, и было ему все равно, куда идти, кого слушать: что-то оборвалось с прошлой ночи, что-то треснуло, осталось там, на берегу.
— Значит так, — начал Коркин, вышагивая рядом с Саней и покряхтывая от важности. — «Перекат» наш — корыто старое. Дохаживает свое, понял? — Саня молчал, не интересовался, и Коркин, поскучнев, продолжал: — На нем паровая машина…
— Паровая машина, — послушно повторил Саня.
— Так барахло, в двести лошадей! — оживился Коркин и тут же, не утерпев, пошел распинаться, на каких теплоходах будет он ходить после училища, получив специальность машиниста-рулевого, а пока приходится кантоваться тут, на «паршивом буксире».
— А почему тут, раз не нравится? — спросил Саня. — Шел бы на хороший.
— Да-а, шел бы, — подумав, ответил Коркин и, обежав скользкую тему, начал распинаться про товарищей своих: про Володю — первого штурмана и помощника капитана, про Ивана Михайловича — механика и второго штурмана, но тут Саня перебил его:
— Почему у вас все двойное? Машинист-рулевой, первый штурман — второй помощник, токарь-пекарь, повар-плотник…
— Сам ты пекарь! — высокомерно улыбнулся Коркин. — А по-серьезному — так это совмещение, понял? Где раньше, например, двадцать человек работали, теперь десять управляется, ага? Совмещение — естественный процесс.
«Естественный», — вспомнил Саня Ивана Михайловича, любителя таких вот словечек, и спросил про совмещение:
— Зачем это?
— Надо, — отрезал Коркин, подумав.
Он открыл какую-то дверцу, Саня увидел лопаты, ведра, тряпки.
— Кладовка, что ли?
— Материалка! — с удовольствием ответил Коркин, поглядывая на неопытного Саню.
— Я и говорю, кладовка!
— Материалка! — со вкусом повторил Коркин, и Саня подумал, как, должно быть, нравится тому и пароход со всеми его материалками, и собственные штаны с беретом, которые он таскает с таким небрежным удовольствием. — Материалка, понял?
— Почему не просто кладовка? Зачем так сложно? — захотелось Сане поддеть Коркина, но тот поглядел недоуменно, как на глупого, и единственная глубокая морщина, которая почему-то поперек пересекала его лоб, стала еще глубже.
— Положено! — кратко отрезал он, и Саня, подумав: «Тупой!», потерял интерес к практиканту, а Коркин, наоборот, распаляясь, потащил его в машину.
Там, внизу, наваливалась жарища. В желтом электрическом свете тускло поблескивали облитые маслом железные части машины.
Вкусно чавкая и шипя, ходили в цилиндрах поршни, неторопливо двигались шатуны, крутились валы. И кругом — трубы, трубы, трубы. Трубы маленькие и большие, толстые и тонкие, голые и обмотанные проволокой, укутанные асбестом. Вопреки ожиданию, в машинном отделении было сравнительно тихо, можно разговаривать, не повышая голоса.